О монашестве

Христианское монашество по своему происхождению есть явление вовсе не аскетическое, но сугубо церковное. Церковность, или экклезиологичность – сфера исключительно религиозная, когда смыслы, цели и мотивации всей жизни человека полагаются исключительно в Царстве Христовом, которое не от мира сего (Ин. 18, 36). Главное свойство такой экклезиологичности – эсхатологичность. Особенность этой эсхатологии не в том, что она совершится в конце времён, а в том, что она осуществляется для христианина здесь и сейчас. Благодатью Христовой Церковь изымает человека из-под детерминированной власти стихий мира сего и уже здесь, в этой земной жизни, поставляет человека пред Христом, переводит его существование из земного модуса в небесный, так что христианин, существуя бренным образом на тленной земле, уже предвкушает Царство Божие, пришедшее в силе (Мк. 9, 1), и в максимально возможной для его земного существования степени живёт им.

Церковь по сути – иноприродное явление для мира сего. Вместе с тем земной своей частью она существует в мире сем и исторически в нём прочно утвердилась. Результатом такого встраивания в мир явилось не только влияние Церкви на социум и культуру – влияние, несомненно, драгоценное, благотворное; но и то, что из повседневного церковного существования эсхатология, неотмирность ушла на второй план. Церковь, капитально разместившись в земной жизни, перестала отчётливо осознавать и переживать своё эсхатологическое измерение; стремление же пребывать в практическом чувствовании Церкви именно как эсхатологии, как неотмирности, и вызвало к жизни монашество.

Эсхатология и неотмирность, осуществляясь (насколько это возможно, разумеется) на практике, порождают такое качество, как максимализм. Он, можно сказать – главный метод монашества; и само христианское монашество вполне может быть определено именно как евангельский и церковный максимализм. Но, как и любое явление на нашей падшей земле, монашеский максимализм может искажаться, неверно пониматься и подменяться иным содержанием. В качестве таковой подмены для монашества традиционно выступает гипертрофированно воспринимаемый аскетизм, так что монашество в сознании большинства людей увязывается именно с внешним аскетизмом. Существует даже церковный тропарь – «общий преподобному»; в нём говорится: «Пустынный житель, и во плоти Ангел, / и чудотворец явился еси, Богоносе отче наш имярек, / постом, бдением, молитвою Небесная дарования приим, / исцеляеши недужныя и души верою притекающих ти…». Я думаю, что это не совсем верно. Постом, бдением и молитвословием (то есть аскетическими деланиями) небесные дарования стяжать невозможно. Небесные дарования нам вот именно что даруются, а аскетика их не более чем ограждает и охраняет. Суть монашеского подвига, его специфически христианская, а не общерелигиозная суть (ведь аскетика – это, так сказать, «общечеловеческая» религиозная вещь, свойственная всем религиям), заключается именно в сфере экклезиологии. Церковь есть Царство Божие, которое нам уже дано. Конечно, в полноте своей оно откроется в будущей жизни (1 Ин. 3, 2); но и здесь, на земле, оно уже есть (1 Ин. 2, 8), пусть в предначинании (1 Кор. 13, 12), пусть даже та мера, в которую его может вместить человек, и невелика. Суть монашеского подвига заключается в том, чтобы с максимально возможной для человека полнотой раскрыть в себе это Царство, дать место в своём сердце Духу Святому. А вот какими четырьмя основными способами это осуществляется: 1) участием в Таинствах Церкви, 2) молитвой, 3) поучением в Священном Писании и 4) исполнением Христовых заповедей, нравственной евангельской жизнью. Среди этих способов едва ли не главное – евангельская нравственность, но не аскетика. Последняя нужна здесь, чтобы не допустить в свою жизнь ничего чуждого Царству (Откр. 21, 27), того, что разрушает его в нашей душе и в нашей жизни. Падшесть человеческой природы, ежечасно проявляемая в нас, внутренние и внешние соблазны, приражения сатаны и греховного духа мира сего – вот против чего действует аскетика, и степень её действия может простираться даже до распятия плоти со страстями и похотями (Гал. 5, 24). Но при всей своей нужности аскетика сама по себе не даёт никакого положительного содержания, она не является созидательной. Аскетика всегда отрицательна, охранительна, оградительна, отсекательна. Созидательной является духовная и нравственная евангельская деятельность, ибо она приносит душе благодать Святого Духа. Прекрасно сказал об этом doctor angelicus Фома Аквинский: «совершенство заключается главным образом не в бедности, а в следовании Христу»[1]. Итак, существо христианского монашества не в аскетизме, а в том, что оно максималистски являет эсхатологическую, неотмирную Церковь. Аскетизм же по мере индивидуальной необходимости охраняет эту, так сказать, «личностную экклезиологию».

А вот что пишет о монашестве великий русский святой, сам великий монах, святитель Феофан Затворник: «Монашество есть, с отречением от всего, непрестанное умом и сердцем пребывание в Боге. Монах тот, у кого так устроено внутреннее, что только есть Бог да он, исчезающий в Боге… Вышних ищите, горняя мудрствуйте. Живот ваш сокровен есть со Христом в Боге (Кол. 3, 1-3). Это и есть монашество. Не черная ряса, не клобук – монашество, даже не жизнь в монастыре. Пусть все это изменится, но монашество во веки пребудет, пока останется на земле человек – христианин»[2].

Экклезиологичность, эсхатологичность и максимализм порождают предчувствие и предзнание «нового неба и новой земли» (Откр. 21, 1), одушевляют человека на поиски смысла, любви, мира, бесстрашия, правды и свободы во Христе. Вот, собственно говоря, именно этого и ищет в монашестве человек – во все времена искал этого, и сегодня ищет. А что же он находит в современном монашестве? Давайте посмотрим. Я буду говорить, разумеется, о православном и о русском монашестве.

Здесь нужно сказать, что побуждение к монашеству бывает двоякого рода. В русском языке есть устойчивое выражение – «уйти в монастырь». Так вот, первый вид побуждения – это именно «уход», некая отрицательная мотивация. Я не имею в виду точку зрения людей малоцерковных, которые считают, что в монастырь уходят по причине неудачной любви, несложившейся карьеры, тяжёлых жизненных обстоятельств и тому подобных внешних вещей. Очевидно, что люди, пришедшие в монастырь по таким причинам, не смогут в нём жить. Нет, здесь речь идёт вот о чём: человек решает, что в монашестве и в монастыре он избавится от каких-то своих внутренних проблем: от страстей, от мучащей его той или иной зависимости (например, алкоголизма), и т. п. Опыт показывает, что этого в большинстве случаев не происходит. После более или менее длительной ремиссии в период новоначалия страсти и зависимости возвращаются, причём с новой силой, а «света в окошке», подобного надежде на избавление от своих проблем при помощи монашества, уже нет. Здесь в точности сбываются евангельские слова о выметенном и прибранном доме (Мф. 12, 43-45)… В монашество невозможно «уйти», в него можно только «придти», руководствуясь желанием не только от чего-то избавиться, но главным образом ища того самого евангельского максимализма, о котором я сказал выше, ища свободы, целомудрия, правды, любви Христовой, а главным образом – ища Его Самого.

С чем же сталкивается христианин, который не «ушёл» в современный православный российский монастырь, а «пришёл» в него?

Первый соблазн, с которым он встречается и которым испытывается подлинность его мотивации – это соблазн аскетизма и устава. Новоначальному монаху внушается (а главным образом он сам себе внушает), что Христа он найдёт посредством строгого исполнения всех предписаний монашеских уставов, вычитанных в книгах указаний Святых Отцов советов и внешних аскетических традиций – то есть он рассчитывает «постом, бдением и молитвами небесныя дарования приять». Здесь я считаю нужным подчеркнуть, что я вовсе не выступаю против аскетики, уставов, а тем более святоотеческой традиции. Речь идёт о том, что всё это по сути своей является подручными средствами (причём такими, какие должны применяться с большим разумом и тактом и очень индивидуально) на пути ко Христу, но вовсе не сутью и смыслом монашеской жизни. Это понимание приходит к монаху со временем, с опытом. Усердно стараясь исполнять всё предписанное, монах сталкивается с тем, что духовный плод, им получаемый, либо вовсе отсутствует, либо непропорционально мал сравнительно с затрачиваемыми аскетическими усилиями, либо стяжевается от каких-то совершенно других вещей, порой выходящих за рамки монастырского мировоззрения. Это неизбежно подводит человека к важнейшему этапу его монашеской жизни – к кризису. Такой кризис случается со всеми без исключения искренними монахами. Ярчайший исторический пример такого кризиса – Мартин Лютер. (Я не случайно упомянул о Лютере, я к нему ещё вернусь.)

Из этого кризиса возможны три выхода. Первый – употребить все усилия для того, чтобы его не заметить. Этот самообман приводит к последующему фарисейскому устроению жизни. Это очень опасно и очень плохо, потому что такое состояние недалеко отстоит от самого тяжкого греха, указываемого Евангелием – хуле на Духа Святого (Мк. 3, 28-29). Второй выход имеет два варианта: искренний и неискренний. Искренний: человек уходит из монашества, а порой и из Церкви, с ощущением того, что его обманули. Обещали – вот делай то и то, и получишь жизнь во Христе; человек изо всех сил старался, делал – и ничего не получил. Неискренний вариант: монах продолжает жить в монастыре, но не ханжески-фарисейской, а просто обычной, а то и распущенной и нередко порочной жизнью, стараясь лишь соблюдать внешние «правила игры», чтобы не лишиться способа и средств существования. И третий выход – принять этот кризис и со всею честностью его пережить, в нём разобраться, им воспользоваться. Тогда кризис преодолевается, и монах приходит к некоторым выводам, о которых я скажу ниже.

Второй соблазн – это искушение так называемым «старчеством». Я не буду здесь разбирать это монашеское явление, скажу лишь и из собственного опыта, и из опыта других монахов, что по большей части в наши дни вместо подлинного христианского и монашеского пастырства нам предлагается имитация старчества, недостойная и отвратительная «игра» в старчество. Это – «предложение»; но гораздо более важен здесь «спрос», который данное предложение и рождает. Современное «старчество» зиждется на стремлении монаха переложить личную ответственность за свою христианскую жизнь с себя на «старца», на духовника… Самым плохим следствием такого положения дел является вот что. Единственный и исключительный наш Учитель, Наставник и Педагог – это Сам Иисус Христос (Мф. 23, 8-10). Тем более Он Един – Учитель монашеской жизни. Старцы и духовники нужны только для того, чтобы научить новоначального монаха (и всякого христианина) самому воспринимать эту Божественную Педагогику. Это требует обострённой личной ответственности и, скажу так, некоего «вкуса», навыка жизни в условиях непрестанной Божьей Школы, какой по преимуществу является монашество. Если этот аспект духовнических и старческих отношений не имеется в виду, если на первый план выходит схематический принцип «послушания» сам по себе – то велик риск того, что монах станет полностью невосприимчив к педагогике Бога, чем его монашеская жизнь обессмысливается полностью.

Третий соблазн – это соблазн «схем». Здесь имеются в виду не аскетически-уставные и не духовнические схемы, о которых я уже сказал, а нечто более тонкое и важное, напрямую касающееся, если можно так выразиться, самых глубин экклезиологии. Монах (да и любой церковный человек) в период своего новоначалия считает, что Бог действует только так, как Ему это предписано церковной традицией – спасает только православных (или только католиков), только при соблюдении тех правил, которые установила Церковь, и т. д. Под этим формальным убеждением скрывается вот какая вещь: новоначальный монах уверен (хотя теоретически он может считать и по-другому), что Бог любит только «церковных праведников», а нецерковными грешниками Он гнушается. Разумеется, монах и стремится «угодить Богу» посредством этой вот внешнецерковной праведности. Остриё того кризиса монашеской жизни, о котором я говорил, направлено именно в эту точку: монаху предлагается понять – и тут и есть сердцевина упомянутой мною божественной педагогики – что внешняя церковность ничего никому «не гарантирует», и что Бог любит всех людей равно, будучи порой гораздо более милостив к грешникам, чем к праведникам. И, собственно, выход из этого кризиса и зависит от того, примет ли монах этот божественный урок – тяжёлый, порой выбивающий всю почву из-под его ног; или же он предпочтёт остаться на этой вот своей схематической и кажущейся ему более надёжной, чем Божественная неопределённость, почве.

Наконец, четвёртый соблазн – это само устроение жизни в современных российских монастырях. Я не буду распространяться здесь по этому поводу, скажу лишь, что опыт предлагает нам сегодня только два варианта монастырской жизни в России: либо кликушески-фарисейский в той или иной форме, либо откровенно секулярный. Одним из следствий этого является то, что в русском монашестве отсутствуют монашеские общины как таковые. Настоящий монах неизбежно вынужден жить в монастыре и подвизаться «в одиночку», в безразличном (это в лучшем случае; а нередко – и прямо враждебном) к нему окружении. Он должен бороться (или терпеть при невозможности что-то изменить) с вещами прямо антимонашескими и очень грубыми: постоянным строительным шумом, монастырским «религиозным обслуживанием населения», и т. д., и т. п. Здесь кроется ещё и более неприятная вещь, а именно: монах вынужден в связи со всем этим внутренне становиться на позицию «частного лица». Но ведь «частное» ощущение монахом себя в Церкви, внутреннее отделение себя от общецерковной общины – это определённый нонсенс. Ведь, как я уже сказал, суть монашества – это выявление подлинной экклезиологии, и монах должен быть именно «человеком Церкви» – конечно, не в формальном, административно-принудительном и давящем на личность («за послушание») смысле, а на некоей глубине, свободной от секуляристской суеты повседневной церковной жизни. Для монаха совершенно неприемлема и непереносима какая бы то ни была подмена подлинной церковности ханжеством, уставщичеством, сервильностью, национализмом, политиканством и проч. Но с другой стороны, болезненна для монаха и церковная невостребованность (не в смысле карьерного роста или занятия церковных должностей), когда от него требуется лишь формальное послушание и «не высовываться», в то время как монах, в уверенности, что соборный разум Церкви доброжелательно предостережёт его от ошибок и заблуждений, может дать Церкви многое – некую, если хотите, подлинную эклезиологичность мыслей и чувств. Но в условиях отсутствия общин в Русской Церкви – монашеских, приходских и, по сути, общецерковной общины – это всё остаётся в области благих пожеланий, и привносит дополнительную долю горечи в скорбную и тяжёлую жизнь современного русского монаха.

К чему же приходит сегодня христианин, ищущий подлинного монашества? Что находит монах на этом пути? Несколько вещей – простых и сложных одновременно.

Что правда, неизменная, абсолютная и всегда действующая – в Евангелии, в Новом Завете, в Священном Писании. (Мысль о том, что Евангелие никогда не обманет, очень утешительна.) Что Отцы писали каждый про себя, про свой опыт христианской и монашеской жизни в тех многообразно различных условиях, в которых они жили, и при всей пользе и назидательности их книг абсолютизировать и схематически прилагать к себе Отцов – нельзя. Что монастырские уставы, аскетика, традиции и проч. – вещи вовсе не самоценные, они всего лишь средства на пути ко Христу, да вдобавок не всегда и не всем монахам подходящие. Что христианство и монашество – вовсе не гастрономические упражнения. Что Бог любит грешников и хочет всем спастись. Что жизнь неизмеримо сложнее, и вообще другая, нежели какие бы то ни было схемы. Что тем более нельзя прилагать никакие схемы к Богу. Что отношения Бога и человека – великая тайна и загадка, никаким схемам не подчиняющаяся. Что Бог неизмеримо более милостив, чем мы себе это представляем, и Он любит каждого человека более, чем мать дитя. Что монах вовсе не «несмь, якоже прочие человецы» (Лк. 18, 11). Что жизнь человека, христианина, а тем более монаха – это Божественная Педагогика, и все усилия нужно употреблять на то, чтобы быть к ней внимательным. Что нужно очень хранить целомудрие, причём в современном мире внешне-аскетические отеческие советы в этой области вовсе не всегда «срабатывают». Что Христу угодно, чтобы мы, подвизаясь в духовном делании, параллельно всё более и более становились добрыми, милосердными и порядочными людьми. Ну и так далее; обще говоря – приходит монах к личной ответственности за себя, к правоте Евангелия при относительности прочего, и к превалированию этики над обрядом.

А если касаться вещей сугубо духовных, то вот к чему так или иначе неизбежно приходит монах: Sola fidei, Sola Scriptura, Sola Gratia[3]. Узнаёте? Это то, что вынес из своего монашеского кризиса Мартин Лютер. И любой монах из своего кризиса выносит ровно это. Мартину Лютеру не хватило чувства меры, он был человек, как говорится, «не знавший удержу». Его основная ошибка – в том, что он институциализировал свой монашеский опыт, парадоксальным образом от монашества отказавшись и на личном, и на церковном уровне. И именно потому отверг монашество Лютер, что главное его неправомыслие заключалось в области экклезиологии: Лютер был поразительно бесчувствен по отношению к Церкви… Но если принять эти выводы как исключительно личные жизненные принципы, то и современная монашеская жизнь, в, казалось бы, совершенно немонашеских, антимонашеских условиях, способна выстроиться должным образом – и при этом парадоксальным образом выявится и укрепится именно церковная, экклезиологическая суть монашества, не исключающая ни обряда, ни устава, ни аскетики, ни Святых Отцов, но всё ставящая на своё место.

В заключение отмечу ещё, что, на мой взгляд, время традиционных православных монашеских форм прошло. Конечно, как говорил святитель Феофан Затворник, цитату которого я приводил, суть монашества осталась и останется. Принципы православного монашества – такие, как безбрачие и целомудрие, максимальная включённость в церковную литургическую жизнь, малая социализация и некоторое «недеяние» (традиция преп. Нила Сорского) – останутся неизменными. Но общежительное русское монашество как именно духовное делание на сегодня не состоялось, и, скорее всего, свои традиционные формы исчерпало.

_________________

[1] Цит. по: Ганс Кюнг. Великие христианские мыслители. Изд. «Алетейя», СПб, 2000, стр. 171.

[2] Святитель Феофан Затворник. Созерцание и размышление. М, 1988, стр. 259-261.

[3] Только вера, только Писание, только благодать.