Неотмирность — значит оппозиция?

Интервью журналу «Нескучный сад», июль 2010

Что значит «не от мира сего»? Христос говорит эти слова о Царствии Божием, но это касается Церкви, то есть земной общины?

Царство Мое не от мира сего (Ин. 18, 36). Неотмирность Христова Царства в контексте Церкви можно описать следующим образом. Всякое явление мира сего чревато смертью. Всё природное рождается, развивается до некоей полноты, затем проходит и умирает. Имеет свой конец жизнь человека и общества; перестают существовать империи, отмирают социально-общественные формы; разрушаются произведения искусства, и т. д. Всё, что коренится в мире сем, подвержено страданиям, болезни и смерти. Церковь – единственное явление на земле, вектор которого ровно обратен: не от рождения к расцвету, а затем – к угасанию и к смерти, а через умирание и смерть (и смерть крестную) – к рождению в вечную жизнь. Благодатью Христовой Церковь изымает человека из-под детерминированной власти стихий мира сего и уже здесь, в этой земной жизни, поставляет человека пред Христом, переводит его существование из земного модуса в небесный, так что христианин, существуя бренным образом на тленной земле, уже вкушает – конечно, точнее сказать «предвкушает», как сквозь тусклое стекло, гадательно (1 Кор. 13, 12), но вместе с тем совершенно реально – Царство Божие, пришедшее в силе (Мк. 9, 1).

Под «миром сим», с которым у христианина не должно быть ничего общего, понимается, конечно, вовсе не прекрасно созданная Богом природа или человеческое естество; речь идёт о повреждении человека, вызванного грехопадением. Преподобный Исаак Сирин пишет: «слово мир есть имя собирательное, обнимающее собою то, что называется страстями… По умозрительному исследованию миром называется и состав собирательного имени, объемлющего собою отдельно взятые страсти. И когда в совокупности хотим наименовать страсти, называем их миром; а когда хотим различать их по различию наименований их, называем их страстями… И страсти суть следующие: приверженность к богатству; телесное наслаждение; желание чести, от которого истекает зависть; желание распоряжаться начальственно; надмение благолепием власти; желание наряжаться и нравиться; искание человеческой славы, которая бывает причиною злопамятства…», и прочие. (Слово 2). Жизнь отдельного христианина, как и жизнь церковной общины, в соответствии с аскетическим учением святых отцов, как раз и должна представлять из себя подвиг борьбы со страстями – похотью плоти, похотью очей и гордостью житейской (1 Ин. 2, 16) – и недопущению их в Церковь.

Но дело в том, что Церковь парадоксальна и антиномична. Она – не только Тело Христово, но и земной институт, и в силу этого всегда есть опасность привнесения в церковное существование стихий мира сего.

В чем именно мир – враг Церкви? В каких отношениях Церковь призвана находиться с миром?

Церковь возвещает миру благовестование Христово. Те, кто на него откликаются и входят в Церковь, обретают там предначатие Царства Божия и получают благодатные силы идти путём Истины и Жизни. Поэтому отношения Церкви с миром должны строиться, исходя из, скажем так, максимальной возможности проповеди жизни во Христе – и проповеди не только словом, но и делом.

«Методологии» же благовествования Евангелие уделяет большое внимание. Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби (Мф.10:16), говорит Господь. Апостолы Христовы тщательно хранили себя от духа мира, и обратили они ко Христу человечество методами вовсе не мирскими. Мы могли явиться с важностью, как Апостолы Христовы, но были тихи среди вас, подобно как кормилица нежно обходится с детьми своими (1 Фесс. 2,7). Мы никому ни в чем не полагаем претыкания, чтобы не было порицаемо служение, но во всем являем себя, как служители Божии, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицаниях и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем (2 Кор. 6, 3-10).

Мир противится и этому благовествованию, и самой жизни христиан: в мире будете иметь скорбь (Ин. 16, 33); все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы (2 Тим. 3, 12). Но такой внешней вражды Церковь никак не должна бояться – мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16, 33), говорит нам Христос; се, Я с вами во все дни до скончания века (Мф. 28, 20). А бояться нужно того, чтобы мирские начала не проникали в Церковь – да не вкрадывается под видом священнодействия надменность власти мирския; и да не утратим постепенно и неприметно той свободы, которую даровал нам Своею кровию Господь наш Иисус Христос, освободитель всех человеков (8 правило III Вселенского Собора).

Сегодня Церковь после многих полуподпольных лет существования в России взяла курс на диалог с обществом, на её активное присутствие в жизни общества. Грозит ли это ее «неотмирности»? В чем будет ее «неотмирность»?

Сам по себе диалог с обществом Церкви нисколько грозить не может. Дело в характеристиках этого диалога. Если Церковь, следуя вполне естественному импульсу «распрямиться» после гонений, восстановить своё значение и престиж, увлечётся этим и перейдёт некую деликатную черту, то диалог с обществом превращается в монолог; и вот это как раз очень грозит сущностной неотмирности Церкви. Немало «внешних» людей воспринимают многие церковно-общественные действия как стремление навязать себя, «влезть в печёнку». Пусть эти люди неправы; но тут-то и необходим диалог – а он порой подменяется вещами вполне мирскими: заставить, принудить через государство и т. п. Невозможно представить себе, чтобы, скажем, Апостол Павел обращался к тогдашним властям для содействия в успехе евангельской проповеди… К тому же необходимо учитывать, что сегодня слова в очень сильной степени девальвированы. Лучший аргумент в диалоге Церкви и общества – пример чистой, нравственной евангельской жизни не только отдельных православных христиан, но и всей нашей российской церковной общины; в этом и будет выявляться неотмирность Церкви.

В чем была, как проявлялась неотмирность Церкви во времена гонений, в частности, в России XX века? Ведь Церкви и так приходилось «прятаться» в катакомбах или претерпевать страдания в лагерях?

Если говорить о нашей многострадальной Русской Церкви, то гонения XX века, при всём их ужасе, при том, что они представляли собою великое зло – явились, на мой взгляд, прямо-таки библейским вразумлением нам именно в том, что Церковь уж слишком встроилась в мир сей, сверх меры отождествив себя с конкретной нацией и конкретным государством. Господь попустил разрушиться православному государству, думаю, в том числе и для того, чтобы поставить православных христиан лицом к лицу с той истиной, что Церковь на земле всегда гонима, и что уповать на какие бы то ни было формы мира сего, пусть они внешне и хороши и православны и благочестивы, христианин не может. Мне представляется, что трагичность опыта святых новомучеников усугублялась тем, что в каком-то смысле им приходилось отказываться от своей родины и от её истории; перед лицом последнего испытания приходит понимание, что есть вещи важнее родины.

Часто говорят «не от мира сего» про чудака, выражаясь языком Достоевского – «идиота». Насколько это близко евангельскому смыслу выражения «не от мира сего»? Церковь – это «церковь чудаков»? А как же деятельные батюшки, которые восстанавливают храмы-монастыри (машину бетона туда, две машины песка сюда, бригаду строителей из Молдовы, а дорогу обещал заасфальтировать депутат из обл. совета… Ну и т.п…).

Мало ли что говорят. Христианство для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, – сила Божия (1 Кор. 1, 18). На самом деле тот континуум неотмирности, в котором должен пребывать всякий православных христианин – дело благодати Божией. Если христианин в состоянии эту благодать воспринять – он обогащается и прочими Божиими дарами, и становится мудрым. И мудрость эта – сходящая свыше; она чиста, мирна, скромна, послушлива, полна милосердия и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна (Иак. 3, 17). Людям внешним это действительно может порой казаться «чудачеством»; но христианин, будучи именно мудр, поведёт себя так, что люди (нормальные люди, разумеется, каковых всё же большинство) это чудачество в конце концов не смогут не зауважать… А деятельности батюшек такая неотмирная мудрость не только не мешает, но и очень даже помогает.

«Неотмирность» – это значит жизнь по другим законам, нежели мир? Если у нас просто другие законы (как писал Тертуллиан: «другой чин подчинения», не кесарю, а Богу), – то чем эти законы принципиально отличаются? Ведь в Церкви всё как у всех: есть каноны (законы-правила); кто их нарушает, того наказывают (ну не в тюрьму, а епитимья); есть и субординация, и т. п.? Или не совсем так? Евангельский закон – ведь закон внутренней жизни, а в Церкви как организации – в чем он?

Здесь нужно определить понятие «закон». Если говорить о законе как о неписаных стихиях жизни, то – безусловно, Церковь должна жить по совершенно иным законам, нежели мир. Законы мира сего – «право сильного», власть, деньги, ложь, похоть, тщеславие, гордыня… Законы христианства – «перевёрнутая пирамида», по выражению архим. Софрония (Сахарова), когда по тому узнают все, что мы – Христовы ученики, если будем иметь любовь между собою (Ин. 13, 35). Цари господствуют над народами, и владеющие ими благодетелями называются, а вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий – как служащий (Лк. 22, 25-26) – это полная противоположность отношениям, господствующим в мире сем.

Если же закон понимать как право, то здесь понятия Церкви и общества сходятся. В обществе право регулирует, по выражению Вл. Соловьёва, низший уровень нравственности, как раз ограничивая наиболее грубые и злые проявления стихий мира сего. В европейской христианской цивилизации, к которой принадлежит и Россия, право зиждется, помимо древнеримской традиции, на Евангельской нравственности, почти две тысячи лет оплодотворявшей жизнь Европы (поэтому очень странно, когда православные пренебрежительно относятся к праву). В Церкви право также регулирует внешние отношения членов Церкви, от которых (так же как и от субординации) никуда не деться, пока мы живём в этом падшем мире.

Что же касается соотношения Церкви как Тела Христова и Церкви как организации – то тут всё зависит от цели. Если цель церковной организации – дать людям в данных исторических, культурных, социальных и проч. условиях максимальную возможность жизни во Христе – то всё будет в порядке, и неотмирность прекрасно будет сочетаться с правом. Если же видение церковной цели затемняется или покривляется – то этим открывается дверь для господствования в церковной жизни стихий мира сего.

Иногда «неотмирность» воспринимается как некое озлобленное противостояние миру: это чувствуется не только в борьбе с ИНН, «экуменизмом» и т. п., но и в таком подходе, что-де, мы православные, и будем поэтому ходить в кушаках, сарафанах, сюртуках, платках и юбках, все слова произносить на «церковный манер» и проч. А тех, кто, скажем, красит волосы, любит современную литературу, живопись, музыку, и т. п. – мы будем осуждать, потому что они «обмирщают» нашу «неотмирную» Церковь. Что можно сказать по этому поводу?

Тут наличествует путаница, очень характерная для нашего времени. Дело в том, что большинство церковных людей под церковностью понимают сложившуюся сегодняшнюю православную субкультуру. «Субкультурность» церковного мировоззрения – одна из важнейших нынешних проблем. Церковь – вселенская; она обнимает собою не только пространство и время, но и все явления человеческой жизни без исключения. В духовно-аскетическом плане вселенская церковность изгоняет из всех этих сторон жизни грех и страсти, привносит в них благодать Божию и благородство неотмирности, которая освобождает человека от связанности миром сим и делает его мудрым и искусным во всех своих действованиях. Субкультурность же до чрезвычайности сужает этот вселенский горизонт и полагает, что христианская духовная и нравственная жизни зависит от одежды, еды, тех или иных эстетических вкусов или общественно-политических расположений. Именно поэтому субкультурность на самом деле есть прямое порождение стихий мира сего, явление по существу языческое и на сто процентов посюстороннее. Где есть неотмирность, а следовательно и подлинная церковность, там нет места столь выразительно описанной в данном вопросе субкультурности.

Христианство, как известно – для иудеев «соблазн», для «эллинов» безумие. Современная западная культура – «эллинская». Когда мы поступаем, руководствуясь религиозными мотивами (подаем милостыню, или мяса не едим почти два месяца) – для «эллинов» это безумие. Но ведь есть и обратная сторона, что иногда хочется почувствовать себя особенным… это и есть та самая «неотмирность»? Если я весь такой православный, веду себя девиантно, как бы стараюсь подчеркнуть свою неотмирность, это та неотмирность, о которой говорил Христос? Если нет, то в чем разница?

Это продолжение предыдущего вопроса. Начнём с того, что современная западная (точнее сказать – глобалистская) культура уже далеко не эллинская. Эллинская культура – это святые отцы: Василий Великий, Иоанн Дамаскин, аскетические писатели… (Кстати, то восприятие поста, какое мы имеем в нашей церковной жизни сейчас, вполне себе эллинское.) Многие ключевые понятия эллинской культуры, которыми оперировали Отцы Церкви, уже не воспринимаются нами – например, понятие «разум» сегодня исключило из своего состава «сердце», а в эллинском смысле разум и сердце составляли единство, называемое «мудростью»… Современная культура скорее «просвещенческая», очень упрощённая сравнительно с культурой древности, а тем более с великой культурной традицией Церкви.

Что же касается девиантного поведения – это прямое порождение восприятия Церкви как субкультуры. Субкультурность и её практическое выявление – девиантность – прямо противоположны неотмирности; их мотивации совершенно мирские. Неотмирность вся – внутри, в сердце, в целях, ценностях человека. Кроме того, неотмирность благодатна, и знает, как себя вести, чтобы не смущать и не «грузить» окружающих. Неотмирность, повторю, мудра; а девиантность глупа (и в библейском, и в обыденном смысле этого слова), и выставляет эту свою глупость на всеобщее обозрение, добиваясь того, что из-за нас имя Божие хулится у язычников (Рим. 2, 24).

Простые вопросы, касающиеся поведения христианина:

– Христианин должен прощать как дурак

– уступать как дурак

– всем служить как дурак

– и вообще он много чего «должен», тогда как весь свободный мир давно признал, что никто никому ничего не должен. Христианин же многого из того, что общепринято сейчас, не может себе позволить.

Простые вопросы – простые ответы.

Христианин прощает всем как мудрый.

Христианин уступает как мудрый – и, кстати, не всем и не всегда.

Христианин служит всем, но мудро – зная, кому, когда и как.

И так далее. Что же касается вопроса долженствования – то тут всё ровно наоборот. Мир на словах-то, может, и признал, что никто никому ничего не должен. А на деле человек опутан долженствованиями мира с ног до головы. Он должен мыслить, чувствовать, смотреть, читать, слушать, потреблять только так, а не иначе. И это не писаные законы, а вот именно что бесчеловечные и жестокие, как объятия дракона, стихии мира сего. А христианин как раз, вооружась неотмирностью, разрывает эти цепи, он свободен и мудр. И вовсе не заставляет он себя «непозволить» то, что общепринято, а разумно и свободно не желает принимать участия в стадном безумии, потому что вкусил он лучшего и большего и истиннейшего.

Не превращает ли неотмирность христианство в некий вид оппозиции? Не даёт ли она повод считать других людей неразумными, непросвещенными? И, с другой стороны, не выглядит ли в глазах «внешних», что у христиан «всё не как у людей»?

Христианство – не оппозиция в политическом смысле. Но оно всегда – критика; критика самого себя, критика мира сего и проявлений его падшести с евангельской, нравственной и духовной точки зрения. Критика эта – не просто брюзжание по поводу и без повода, но видение в свете благодати Божией правды жизни, и личной, и общественной. И это видение действительно делает восприятие христианина не таким, «как у людей». Но так как это восприятие возможно только «вместе с Богом», по благодати, то оно исключает презрение, превозношение и осуждение какого бы то ни было человека.

А подытоживая разговор о неотмирности, нужно сказать, что как раз у христианина и не должно быть «всё, как у людей» – только не в субкультурной, а в нравственной и духовной области. Христиане должны быть светом мира и солью земли, и жить так, чтобы – у людей становилось так, как у христиан; чтобы все видели наши добрые дела и прославляли Отца нашего Небесного (Мф. 5, 13-16).

И вся беда как раз и заключается в том, что в церковной нашей повседневности у нас по большей части вот именно что «всё, как у людей»…