Проблемы воспитания личности в России

Опубликовано в журнале «Отечественные записки», том 45 (2008, №6).

Каково будущее России? Думаю, что любой россиянин так или иначе задумывается над этим вопросом. Обычно рассуждения этого рода по большей части касаются экономического, политического, социального, реже — культурного аспекта жизни страны. Но мне представляется, что гораздо более значимым является аспект нравственный. Экономические, политические, социальные и культурные процессы не совершаются сами по себе; они творятся людьми и для людей. Источник и цель всякого действия — человек; следовательно, состояние человеческой личности — в первую очередь, и объединения личностей, во вторую, — является главным определяющим фактором всех общественных процессов; состояние же личности относится к сфере нравственности.

В контексте политико–экономико–социальной жизни важным является понятие субсидиарности. Это значит, с одной стороны, такое распределение властных и общественных полномочий, при которых низшее звено институциональной иерархии (индивидуум, семья, община, ассоциация, гражданское объединение) обладает максимумом власти, чтобы выстраивать свою жизнь самостоятельно; с другой стороны, если для этого возможностей не оказывается — соответствующие усилия берёт на себя высшее звено, дабы неосуществимость самостоятельного бытия восполнялась, компенсировалась («субсидировалась») «сверху». Этот принцип положен в основу государственного устройства Западной цивилизации — например, федеративных структур Германии, Швейцарии и Евросоюза в целом.

Субсидиарность, будучи принципом прежде всего политическим, имеет, тем не менее, большое нравственное значение, ибо для своего осуществления она требует определённый тип человека; поэтому вполне можно говорить о субсидиарной личности как о нравственной категории. Вот признаки такой личности: максимальное развитие самостоятельности (что непременно включает в себя свободу и ответственность, каковые качества, по моему глубокому убеждению, имеют всегда религиозную, «вертикальную» природу); гражданственность (понимаемая здесь, во–первых, как горизонтальные связи взаимопомощи и солидарности, во–вторых — как приверженность общественному интересу, гармонично сочетаемому с полноценным индивидуальным существованием); готовность предоставлять самостоятельность нижестоящим; готовность приходить им на помощь, не требуя за это платы в виде их свободы; контроль за «субсидирующей» деятельностью вышестоящих. Разумеется, чтобы личность приобрела такие «субсидиарные» качества, необходимо соответствующее воспитание. Возможно ли оно в России?

Увы, воспитание субсидиарной личности, так, чтобы критическая масса таких личностей влияла на общество, в сегодняшней России невозможно.

По тесной связи общественных и церковных процессов затруднительно это и в современной православной церковной среде. В обоснование этого вывода предлагаю читателю следующие размышления.

***

Воспитание личности есть явление социальное, общественное. Так или иначе, в большей или меньшей степени, личность формируется в русле народного духа, национальных культурно–социальных традиций. Вне общественного контекста воспитать личность невозможно.

Россия с этой точки зрения страна в христианском мире уникальная. Традиции почти тысячелетнего духовного, культурного и общественного развития нашей страны оказались не просто сломаны, а с корнем выкорчеваны и с жестокостью, не имеющей аналогов в истории, уничтожены. Для меня несомненно, что Россия как цивилизация и христианская культура, как живая преемственная традиция закончила свое существование. Если говорить об этом «пунктиром»: отечество наше было сословной и в силу этого очень разноплановой страной; каждое сословие имело свой строй жизни и свои традиции. К началу XX века уже можно было говорить об очевидной тенденции всё большей открытости сословий и таком растворении их в общегражданской и политической жизни, при котором каждое сословие вносило бы в общество свои достоинства (дворянство — кодекс чести, образованность, общественные «служилые» идеалы; купечество — производственную инициативу, меценатство, благотворительность; мещанство–создание полноценной городской среды и т. д.) и нивелировало недостатки (крестьянство — косность, неграмотность; духовенство — обрядовость и проч.). Либеральные преобразования Александра II, начинающийся парламентаризм, столыпинские реформы, осознание необходимости реформ церковных; развитие науки и культурной жизни, повышение образовательного уровня, отсутствие в силу этого языкового барьера для интеграции с Европой и многое другое — давало надежду на то, что Россия постепенно, не без трудностей и «болезней роста», вызванных нашей азиатчиной и патернализмом, но станет полноценной европейской цивилизованной страной, не потеряв ни своих православных корней, ни самобытной культуры. Большевизм, пришедший к власти по причинам, во многом субъективным, воспользовавшись своеобразием военных действий, недееспособностью царского, а затем Временного правительства и опираясь на люмпенизированные низы мещанского сословия (при равнодушии сословия крестьянского, составляющего большинство населения России), стал физически, «под корень» уничтожать дворянство, купечество, казачество и духовенство, а впоследствии и крестьянство.

Разумеется, при этом не могло быть речи о сохранении каких бы то ни было традиций этих уничтожаемых сословий. Согласно словарному определению, традиция [лат. traditio — передача, повествование] — исторически сложившиеся и передаваемые из поколения в поколение формы деятельности и поведения, а также сопутствующие им обычаи, правила, ценности, представления. Здесь очень важна именно непрерывность этой самой передачи от поколения к поколению. Если эта цепочка прервана, то мы не можем говорить о живой традиции; все попытки ее восстановления всегда будут реконструкцией этнографического прошлого. При этом не помогают ни сохранившиеся (скажем, школы), ни восстанавливаемые (например, офицерство во время Второй мировой войны, Дума в наше время) институты, ибо важно, что и как институ–циализируется, а не институты сами по себе. Когда институты возникают не в силу естественным порядком оформившейся общественной потребности, а «декларативно», тогда они формируют особую «традицию»: полный разрыв «институционального слова» и реального дела (за примерами далеко ходить не надо: советская Конституция, советская же «борьба за мир», сегодняшняя российская политика). Традиции современной России — исключительно советские. Наша апелляция к до–советскому образу жизни, усилия восстанавливать его (особенно заметные в церковной среде) абсолютно иллюзорны. Что бы мы ни делали, у нас выходит восстановление именно советских традиций.

Каковы же они? Первое — это тотальное, абсолютное, инфернальное нечеловеколюбие. Второе — такое же тотальное и абсолютное неуважение и презрение к личности, к индивидууму, в силу чего государственные интересы всегда над личностью превалировали. Нельзя сказать, что это было чуждо российскому досоветскому менталитету; и до революции такие интенции были сильны. Это, однако, не значит, что русский национальный характер ущербен, не способен к демократическому устройству общественной жизни (речь может идти лишь о неразвитости, своеобразной стадии «детства» в этом отношении). Дело в том, что христианским наше отечество стало на тысячу лет позже, чем цивилизованный мир, а культуре нашей (в европейском понимании Нового времени: наука, систематическое образование, эстетика досуга и проч.) и вовсе триста лет. История России показывает нам, что благодаря, в первую очередь, Петровским реформам, Россия, как я уже сказал, постепенно усваивала начала европейской цивилизации и имела все шансы стать страной, с одной стороны, свободной и процветающей, с другой–подлинно христиански–православной. Но российская жизнь сменилась на советскую; а характерная особенность «советского» — что лучшие качества национального характера были уничтожены, а худшие получили развитие до возможного своего максимума. Это привело к тому, что в России нет, собственно говоря, народа как гражданского солидарного устойчивого (это важно — не проявляющегося спонтанно, по частным поводам, как, например, в деле Щербинского или ради отстаивания собственных домов в Южном Бутове, а именно как континуума жизни) общества. Есть масса прекрасных людей, но они не «складываются» в народ: между людьми нет солидарности, процент общественного недоверия, по данным социологов, доходит до 80-ти.

Если мы обратимся к постсоветской эпохе, то с очевидностью усмотрим, что в стране изменились политический строй и экономические отношения, но нисколько не изменился советский менталитет. Из нового российского общества также не сложился народ. Мало того, он и не может сложиться, как раз по той причине, что русские традиции, на которые могло бы опереться гражданское делание (сами по себе бывшие слабыми, только начавшими укореняться с 60–х годов XIX века), прерваны; а на основе советского воспитания (главным содержанием которого было формирование «двойной жизни» и полного разрыва между словом и делом) могли возникнуть лишь дорвавшиеся до потребления атомизированные индивидуумы, что мы и наблюдаем. Для формирования (или возрождения) народа нет условий (главное из которых — самоуважение). В России продолжает иметь место тотальное неуважение к личности; дух власти и общества — нечеловеколюбие; общественные отношения — сатрапия. К этому необходимо прибавить действительное безверие большинства людей (при декларациях «православное™»), подмену подлинной православной духовности и христианской нравственности внешностью и идеологией. Народ не способен к частной и общественной самокритике, попытки таковой вызывают раздражение и агрессивное отторжение. Это делает невозможным усвоение библейского, нравственного взгляда на историю и широко распахивает двери перед мифологией и демагогией. Следствием этого является отсутствие в России нравственной оценки исторической и современной жизни, что приводит на практике к моральной релятивизации общества и отдельных людей, его составляющих, что, в свою очередь, заставляет ожидать и библейского сценария «наказания» страны.

Прошедшие двадцать лет показали, что большинство наших соотечественников под стремлением к свободе понимали стремление к материальному благополучию. Когда оно было хотя бы отчасти получено, свобода и личностные ценности оказались совершенно невостребованными. На данный момент мы видим полное погружение большинства россиян в материальную сферу при отсутствии какой бы то ни было общественно значимой потребности в осмыслении жизни. Большевики действительно вывели новую «породу» человека, «советский народ» (этого «нового человека» Пушкин в свое время называл «чернью»). Современная Россия — это своеобразная смесь неофеодализма и охлократии.

Нынешний общественный контекст, в котором формируются личности, характеризуется, во–первых, тем, что руководит как властью, бюрократией, чиновничеством, так и большинством членов общества все что угодно, но только не общественный интерес; во–вторых, восстановлением крикливой лжепатриотической государственной пропаганды, в–третьих, тем, что вместо общественных ценностей сформировалась массово исповедуемая индивидуалистическая религия денег, в–четвертых (как это ни парадоксально прозвучит в связи с только что сказанным), стадностью сознания, формируемого прежде всего телевидением. С культурной точки зрения уровень народа чрезвычайно низок — как раз ровно то, что и вкладывается в понятие «чернь» (пример — повсеместное, без всякого стеснения, употребление людьми матерной брани: на улице, при детях). Мало того: произошла окончательная гибель русской интеллигенции. Если в империи она была на стороне слабых и обижаемых, а в советское время умудрялась как–то держать «фигу в кармане», то сегодня интеллигенция, вкусив прелестей «потребления», насквозь сервильна и обслуживает сильных и обижающих. В советское время сервильность была хотя бы понятна: от нее зависела жизнь или по крайней мере минимум благосостояния; сегодня же интеллигенция сервильна исключительно по «велению души». Редкие исключения (публичных людей, выступающих — вовсе не против власти; сегодня власть и народ — одно целое, как, пожалуй, никогда; нет, против бесчеловечного и стадного духа сегодняшнего общества — можно пересчитать по пальцам) только подтверждают это положение вещей.

Одним из важнейших факторов в деле воспитания считается школа; от неё, по «советской привычке», обычно ждут чуть ли не главного воспитывающего влияния на подрастающее поколение. Правда, советское школьное воспитание (да и сам процесс обучения) базировалось на пропаганде и идеологии, поэтому собственно воспитания личности не происходило; но в тех условиях, когда семья не осознаёт себя главным ответственным за воспитание своих детей, ожидание осталось. Наиболее актуальным в таких условиях представляется гуманизация обучения, которая своим центром имеет величайшее сокровище земной жизни — христианскую европейскую культуру (и русскую как часть ее). Причём речь идет не столько о знакомстве с памятниками ее, сколько об усвоении христианской культурной парадигмы: культуры слова, мысли, личностной нравственной рефлексии, эстетики.

Но на практике это осуществить сегодня вряд ли возможно. Во–первых, помимо общемировых процессов дехристианизации, в России ныне чрезвычайно сильны и усиливаются антизападные интенции, то есть сознательное изымание себя из общехристианского культурного контекста; во–вторых, отсутствует общественный спрос на гуманизм как человеколюбие вообще и христианский гуманизм тем более (ибо последний предъявляет непременные требования нравственности от личности и общества); в–третьих, отсутствует общественное согласие о всеобщих ценностях и интересах.

В силу вышесказанного воспитание личности, свободной, с одной стороны, от коллективизма (сегодня он трансформировался в лжепатриотизм, поклонение деньгам, все более «понижающую планку» масскультуру и всеобщее взаимное ожесточение), а с другой, от индивидуализма (возникающего — если не брать индивидуальное потребление, возведенное в главную жизненную ценность, — как реакция «уйти от всего этого», ибо на ситуацию невозможно повлиять общественными, гражданскими методами[1]) делается чрезвычайно трудной задачей. Оно потребует двух вещей: первая — позиции частного лица (она не равна эскапизму, частное лицо — не асоциально, наоборот, только оно может иметь гражданское сознание); вторая — воспитателям и воспитаннику придется идти против всеобщего течения: против пропаганды, стадности, вообще против всего духа общества. Я не знаю, как это сделать; на мой взгляд, это возможно только если наличествуют крепкие семейные традиции; только мама с папоймогут заложить в ребенка эти вещи. На общественном же уровне воспитание полноценной личности становится все менее и менее возможным.

***

Осознав такое положение дел, естественно обратить взоры к Церкви, ожидать помощи от нее. Но тут мы сталкиваемся вот с какой проблемой. Сегодня наша Церковь подчёркивает (и совершенно справедливо), что она «отделена от государства, но не от общества». Но что это такое — «неотделимость Церкви от общества»? Это вовсе не только тот бесспорный факт, что Россия исторически и культурологически коренится в Православии. Помимо прочего это и то, что все процессы, свойственные обществу, имеют место и в церковной жизни, ибо и Церковь, и общество состоят из одних и тех же людей. Общество сегодня «по объёму» гораздо больше и сильнее Церкви, и не Церковь обществу, но общество, которое, на мой взгляд, уже перешло «точку невозврата» в нравственном разложении, диктует Церкви свой стиль жизни — примитивности, «гла–мура», агрессии, грубых страстей, безответственности и безбожия, ибо, как я уже сказал, на деле наше общество исповедует религию денег, а вовсе никакое не Православие. Ещё святитель Игнатий (Брянчанинов) в XIX веке писал, что состояние общества влияет на состояние Церкви[2]. Подтверждение его слов мы и наблюдаем.

Церковь может воспитывать полноценных личностей только тогда, когда она сознательно противостоит этому духу социума. Подчеркну, что противостояние это — не власти, не людям, а именно антиевангельским началам жизни; и противостояние это — не в обличениях нецерковных людей или навязывании ОПК[3], а в примере настоящей жизни и в слове Бо–жией правды. Но на это у Церкви сегодня нет сил. Уже выросло новое поколение церковных людей, которые в полной мере подтверждают тезис о том, что советский менталитет, как неизжитое зло, воспроизводит себя и что церковность не является этому препятствием. В церковной среде подчас формируются люди, едва ли не ещё более повреждённые, чем в обществе: помимо всех свойств сегодняшнего социума сюда добавляются нравственный релятивизм, неадекватность и полностью «замифологизированное» сознание. Сбылось предсказание св. м. Марии Скобцо–вой: «В постпленный период в Церковь придут новые люди, воспитанные советской властью… Тут не надо иметь никаких иллюзий — в случае признания Церкви в России, и в случае роста ее внешнего успеха, она не может рассчитывать ни на какие другие кадры»[4].

Чрезвычайно важно ответить на вопрос — почему так происходит? Вот некоторые соображения.

В силу положения Церкви в советских условиях получилось так, что весь XX век прошёл мимо русского Православия. Церковью не осмыслена, а стало быть, не преломлена в пастырском подходе к людям ни научно–техническая, ни сексуальная революции, ни коренное изменение всех сторон человеческой жизни — например, ускорение ритма и внешней интенсивности жизни, возросший уровень образования, социализация женщины; изменение мировосприятия с вербального на кинематографически–телевизионно–компьютерно–мобильно–клиповое. В Церкви до сих пор представляется, что мы имеем дело с традиционным человеком ХІХ–го, а то и ещё более ранних веков, с которым по какому–то недоразумению и злокозненности Запада что–то случилось, и стоит только вернуть его в условия, бывшие прежде, как тут же всё станет хорошо (в частности, надежды этого рода возлагаются на введение преподавания ОПК, о чём я сказал раньше). Проблемы, решение которых предполагалось на Соборе 1917–1918 годов (христианское просвещение народа; изменение богослужения в сторону большей понятности; облегчение дисциплины постов; вовлечение мирян в церковное управление, то есть некоторая, так сказать, «демократизация» и многое другое), за сто лет еще более усугубились — и этого как будто никто в народе церковном не замечает.

Нередко приходится слышать, что «Церковь не сказала свое слово в 90–е годы». Не произошло ли так потому, что этого слова у Церкви просто не оказалось — в силу именно того, на что я указал выше: общественные процессы взяли над церковной жизнью верх, и Православие для многих превратилось в идеологию (то есть не в полноту жизни со Христом и во Христе, что и составляет суть и возвещение Церкви, а в свод схем, запретов и долженствований, прилагаемых к другим людям и ко всем сферам жизни, в том числе и выходящим за пределы компетенции Церкви как общественного института)? Идеология, подменившая в головах людей Православие, просто не может, не умеет говорить с современным человеком на его языке; как и любая идеология, она боится того, что если вынуть из неё хоть один кирпич, то рухнет вся стена; поэтому был взят курс на охранительство. «Кирпичи» же эти, весьма распространённые в приходском сознании (и, надо сказать, противоречащие официальным церковным документам) следующие:

а) самопревозношение и неуважение к другим традиционным христианским Церквам (католической, лютеранской), отрицание их миссионерского и социального опыта (пример: деятельность реабилитационной программы «Анонимных алкоголиков», поддерживаемая на Западе Церковью, нашими «православными ревнителями» шельмуется);

б) подмена созидания внутрицерковной жизни «претензиями» к внешнему нецерковному обществу (скажем, опасение научного и образовательного сообщества, что предмет ОПК в нынешних условиях не воспитает в детях ни христианства, ни культуры, объявляется чуть ли не враждебными действиями по отношению не только к Церкви, но и к России);

в) намертво «зашитое» в Православии отождествление себя с нацией и государством, происходящее под знаменем «соборности». (Здесь нужно сказать несколько слов о спекуляции этим термином. Дело в том, что соборность, со всеми добавлениями в это понятие, внесёнными русской богословской мыслью XIX века, означает надличностное единство. Но единство только и исключительно во Христе, Духом Святым. Любое расширение этого термина, а тем более перенесение его из сугубо церковной области на общественные контенты (то есть единство в государстве, в нации, в какой–либо идее и т. п.) абсолютно незаконно и служит поэтому всегда лишь целям для демагогических спекуляций);

г) этнографический, исключительно охранительский подход к богословию, дисциплинарности, богослужению и прочим сторонам церковной практики (сегодня весьма многие православные под флагом борьбы с «неообновленчеством» и «модернизмом» препятствуют малейшим попыткам сделать богослужение для людей чуть более понятным, а обрядовую дисциплину — чуть менее тяжёлой). Сегодняшнее православное сознание, на мой взгляд, не созрело ещё для того, чтобы с серьёзностью поставить и обсуждать эти вопросы. А между тем их вполне можно решать — и у Церкви всегда на это есть силы от Бога, если только не на уровне одного–двух человек, а на общецерковном уровне осознать, что нужно не восстанавливать ушедшие формы церковной жизни, ходя «затылками вперёд», не полагать единственной целью реанимацию прошлого, но церковно осмысливать вызовы времени.

***

В заключение позволю себе переформатировать поставленный в начале нашего рассуждения вопрос — каково будущее России — на более важный лично для меня: возможно ли, чтобы Россия вновь стала христианской страной? На основании всего вышесказанного, увы, приходится отвечать отрицательно. Реактуализация христианства в России, на мой взгляд, невозможна как по «местным» причинам, о которых мы говорили, так и в силу процессов, общих для всего человечества. Вообще мысль о реактуализации христианства в обществе я считаю большим соблазном для Церкви. Точкой приложения её сил сегодня может быть только адекватное созидание своей общины в языческом постхристианском и постмодернистском окружении. «Христианизировать» же (или «рехристианизировать») мир — значит заведомо становиться на иллюзорные позиции и растрачивать энергию впустую.

Что в такой ситуации делать? Становиться и быть христианином самому, в своей семье, в своём кругу. Осуществлять на практике «теорию малых дел», «жить не по лжи» в солженицынском смысле, хотя бы не участвуя в том, что противно совести. И объединяться — единомышленникам, сочувствующим, на сетевом уровне, в частные, малые неформальные сообщества, для того, чтобы хоть в малом кругу, на частном уровне, но воспитывать субсидиарность личности и гражданственность.

______________________

[1] Почему невозможно повлиять — вопрос ключевой, требующий отдельного разговора. С библейской точки зрения количество зла, выпущенное в мир в России XX века, чрезвычайно велико. Состояние этого зла можно уподобить энтропии: оно никуда не девается, и если ему не противостоять, только увеличивается. Противостоять же злу, изжить его можно лишь покаянием и возвращением к истинному богопочитанию. Покаяние заключается вовсе не в каком–то кликушестве, а богопочитание–не в повсеместном освящении офисов, автомобилей и ядерного оружия, не в хождении крестными ходами и тому подобных вещах; но только и исключительно в исполнении заповедей Христовых, в оценке в их свете себя самого, истории и современного положения своей семьи, своего народа. Истинное богопочитание предполагает непременную иерархию ценностей — нельзя Гагариным «уравновешивать» ГУЛАГ; если за «величие страны» было заплачено человеческими жизнями, то такое величие — мерзость пред Господом (Лк. 16, 15). На практике это значит люстрацию, осуждение советского режима как преступного и т. п. Да, это затронуло бы половину страны. Да, это стыдно и больно — но без этого никакое нравственное движение вперёд немыслимо. Сегодня очевидно, что возможности и время для этого упущены. «Вставание с колен» противоречит христианскому осознанию мира.

[2] Ср.: Творения святителя Игнатия. Собрание писем. Изд. Сретенского м–ря. М.: 2003, с. 474.

[3] ОПК — Основы православной культуры. С одной стороны, введение культурологического предмета, дающего учащимся знания о православном христианстве и его культуре, мне представляется очень важным и нужным. Но с другой — в наших условиях (то есть негуманитар–ности школы и пропагандистских и идеологических её традиций) этот предмет неизбежно вырождается в ура–патриотизм в православной оболочке.

[4] Цит. по: Борис Колымагин. Искушение культурой. М., 2008, с. 112.