Вопросы о военном духовенстве
Опубликовано в «Церковном вестнике» № 6 (331), март 2006
Состояние российских вооружённых сил в последнее время является объектом пристального внимания общества – различных слоёв населения, СМИ, власти, и, конечно, Русской Православной Церкви. С разных точек зрения оценивая ситуацию, все сходятся в одном – с армией, в которую страшно отдавать своих детей, необходимо что-то делать. В качестве одного из вариантов улучшения нравственного климата в Вооружённых силах, борьбы с дедовщиной и проч. предлагается введение в армии института военных священников. Проект закона об этом разрабатывается Главной военной прокуратурой при участии Синодального отдела РПЦ по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными органами. Надо сказать, что текст законопроекта на сегодняшний день является тайной; на пресс-конференции 14 февраля с.г. в медиа-центре газеты «Известия» участники конференции видели законопроект издалека, только в руках разработчиков. Прессе он роздан не был, хотя секретным закон отнюдь не является. Даже корреспонденту церковного информационного агентства «Благовест-инфо» не удалось ознакомиться с текстом. Поэтому в рассуждениях о введении полкового священства мне придётся руководствоваться общими соображениями; выражаю надежду, что они как раз учтены и предусмотрены будущим законом.
Не сомневаясь в желательности введения нового церковно-общественного института, и вполне поддерживая усилия болеющего за дело Синодального отдела по взаимодействию с Вооруженными силами, – я, тем не менее, хочу поделиться своими опасениями по поводу некоторых проблем, обсудить (если не решить) которые представляется необходимым, если мы хотим, чтобы нововведенный институт заработал и принёс плоды, а не увяз в бюрократическом болоте, бросив тень на нашу Церковь. Сразу оговорюсь, что касаться я буду исключительно церковной и религиозной стороны этих проблем.
I.
Каков смысл пребывания священника в армии? какие задачи должен он там выполнять? Практические ожидания (во всяком случае, со стороны государства) таковы: укрепить нравственность, искоренить дедовщину, повысить патриотизм, усилить боевой дух, воспитать свойственные (когда-то) русской армии традиции и т. д. В связи с этим сразу встают следующие вопросы:
1) Совершенно очевидно, что всем этим обязано заниматься государство, сама армия. Для этого в Министерстве обороны наличествуют соответствующие структуры – есть даже целое Главное управление воспитательной работы. Ясно, что они со своими задачами не справляются. В оправдание этого утверждается, что нет соответствующих кадров, нет средств, нет идеологии, и проч. Вместо того, чтобы решать эти вопросы, исполняя тем самым свои непосредственные обязанности, государство, как кажется, хочет переложить их на плечи Церкви. Военное священство должно нести политработнические, психологические и воспитательные функции.
2) Но есть ли у Церкви возможность этого, если с этим не справляется могучее и богатое государство? Очевидно, что у Церкви есть желание помочь армии решать наболевшие проблемы, и это – безусловно благое желание. Но Евангелие учит нас прежде созидания башни сесть и расчислить, хватит ли у нас на это сил (Лк. 14, 28 – 32)… Один из сотрудников Отдела по взаимодействию с ВС, например, говорит, что для искоренения дедовщины необходимо, чтобы в казарме ночевал офицер. Но офицеры этого не делают; пусть это будет священник. Спрашивается: откуда мы возьмем столько священников, да притом – непременно энтузиастов своего дела, если нам для приходов не хватает порой даже требоисполнителей? Поручать монастырям, как это было (в военное время; а на флоте – и повседневно) до революции? Но большинство современных монастырей не в лучшем состоянии, чем современная армия, они никак не способны ни качественно, ни количественно выполнить такую задачу, уж не говоря о том, что окормление армии – отнюдь не назначение монастырей. Итак, при столкновении благого пожелания и реальности не сведётся ли задуманный церковно-общественный институт к разовым PR-акциям? Хватит ли сил, средств, кадров у Церкви на большее?
3) Теперь самое важное. Выше я сказал, что, похоже, государство хочет от Церкви вполне прикладных вещей. Но хочет ли оно от Церкви того главного, что составляет суть и жизнь Церкви – правой веры, духовной и нравственной жизни во Христе Иисусе? При сегодняшнем обсуждении введения военного священства в лучшем случае это «выносится за скобки», а в худшем – не подразумевается вовсе ни государственной, ни церковной стороной. Да и на практике не очень-то видна востребованность собственно христианской религии в армии. Подмосковный храм, где я служу, окружён воинскими частями, с командованием и офицерами которых у нас сложились добрые отношения сотрудничества и взаимопомощи. В этих частях дедовщина, слава Богу, не имеет криминального характера, части спокойные; и присутствие священника именно как пастыря (а не как хозяйственного деятеля), его проповедь основной массе военнослужащих не нужны. «Храм рядом, кто хочет, пусть ходит» – вот позиция командования, но не более того. Я думаю, это достаточно массовая позиция. Несчастья, нестроения, уже не могущие держаться в тайне, заставляют власть обращаться к Церкви; если же не будет столь острой ситуации, то, кажется, и нужды в Церкви (именно как религиозном явлении) не будет…
II.
Но только взгляд с религиозной, а не другой какой, точки зрения, может высветить для нас истинную евангельскую церковную позицию относительно места священника в армии. Священник – не политработник, не психолог и не воспитатель (всем этим может – и должен – быть соответствующий армейский специалист). Священника делает священником (в социальном, не сакральном смысле) именно исполнение им главного в Церкви – христианского религиозного пастырского делания. Задача пастыря в армии (равно как и не в армии, и где угодно) одна: приводить человека ко Христу Спасителю, являть собою и проповедовать христианские ценности и христианскую нравственную и духовную жизнь. Исходя как из этого, так и из сегодняшней церковно-общественной реальности, рождаются (помимо вышеназванных) следующие вопросы:
1) Священник должен прежде всего проповедывать Христа. Будет ли так? У нас с этим большие трудности в рамках современной приходской жизни; не тем ли более в армии? Мы будем проповедывать по большей части патриотизм, говорить об имперских ценностях, а собственно христианскую религию сведём к ношению нательного крестика и обрядовости… Ничего плохого ни в патриотизме, ни в нательном крестике, разумеется, нет; но велика опасность подмен. Военно-имперские взгляды, равно как и обрядовость, могут иметь, а могут вовсе и не иметь отношения к собственно христианским ценностям (например, патриотизм как деятельная любовь к отечеству – это одно, а патриотизм как идеология «кругом враги, а мы лучше всех» – совсем другое). Священник должен проповедывать здравое церковное учение; не будут ли вместо него рассказываться сказочные небылицы об облёте фронтов Великой Отечественной войны с Казанской иконой Божией Матери, о «верующем» Жукове, о «хорошем» Сталине, посещающем блаженную Матрону Московскую, и проч., и проч., и проч.? Вышеназванных подмен не бывает, когда пастырь держит во внимании главное в проповеди – Христа, и светом этой первой и единственной Ценности освещает всё остальное, не исключая ни воинских традиций, ни истории, ни фольклора. Но для этого нужны целенаправленные пастырские усилия; никогда Христа нельзя «вынести за скобки» или «подразумевать». А мне видится именно эта опасность.
2) Корень её – подмена религиозного смысла Церкви и её действий чем-то иным, пусть даже и близлежащим. Усматривается это хотя бы из следующего момента – весьма деликатного; заранее прошу прощения, если нарушу «политкорректность». В «просочившихся» в прессу фрагментах законопроекта в обязанность военным священникам вменяется «противодействие сектам». С сектами, представляющими по большей части хоть и протестантское, но всё же христианство, православные пастыри обязаны будут вести борьбу (понятно, что оружие священника – не физическое, но исключительно религиозное: проповедь сравнительного богословия и демонстрация большей, чем у сектантов, нравственной чистоты жизни). А как дело обстоит с иными религиями, например, мусульманской? На упомянутой пресс-конференции 14 февраля с.г. говорилось о том, что при подготовке военных священников им предписываются «подчёркнуто любовные отношения к представителям ислама». Безусловно, христианин, а в особенности пастырь, должен ко всем людям, в том числе исповедующим иную веру, иметь искреннее любовное расположение. Конечно, военный священник будет подчёркнуто любовно относиться к мусульманам во вверенной ему воинской части; с окормляющим их муллой у него будут тёплые, прекрасные, сотруднические отношения; он будет избегать всякой агрессивности и неуважения к вере других. Разумеется, священник никак не будет противодействовать исламу как традиционной религии: многовековое мирное сосуществование Православия и ислама в России действительно ценно и важно, тем более в наше время… Но – допустимо ли христианину, а тем более иерею Христову, иметь подчёркнуто любовное отношение к магометанству? Не должны ли пастыри, говоря правду об уклонении от истины в протестантских деноминациях, говорить также и правду о соотношении христианства и ислама? «Вы сталкиваете лбами традиционные религии, разжигаете межрелигиозную рознь!», уже слышу я. Вовсе нет, я ни в коей мере не оспариваю право людей верить по-своему; я говорю лишь о церковно-мировоззренческом вопросе, который на практике чреват многими сложностями. Представим, что солдат или офицер спросит у священника напрямую не о сложившимся традиционном быте, а о христианском отношении к магометанству как именно религии. С церковной позиции он должен ответить правду (которая при некоторых обстоятельствах вполне может быть кем-либо воспринята и как «противодействие»): христианство и ислам не могут быть поставлены в один ценностный ряд, причём как христианином, так и мусульманином. С точки же зрения законопроекта батюшке, очевидно, нужно будет как-то «снивелировать» эту тему… Я поднимаю этот вопрос потому, что здесь наличествует реальная и очень сложная и опасная проблема, замалчивать которую нельзя. Её нужно очень деликатно обсуждать, хотя бы для того, чтобы не налагать на совесть православных священнослужителей бремени «разрыва» между церковной правдой и потребностями общества, отображёнными в законопроекте о военных священниках.
3) Когда мы говорим о религиозной задаче армейского священника, то мы должны иметь в виду по большей части, наряду с совершениями Таинств и обрядов, миссионерство и катехизацию. Поле для миссионерской работы в армии – молодёжная среда, плюс специфически армейские условия. 
Как должна осуществляться эта работа? разработана ли методика миссии и катехизации (да и просто «культуризации») для армии? Таких методик на сегодняшний день нет в нашей Церкви и просто для молодёжи; тем более их нет для армии. Дело миссии и катехизации отдаётся сегодня на произвол конкретных военных батюшек; а в таком важном деле произвол недопустим. Однако, похоже, законопроект о военном духовенстве не акцентирует на этом внимание. Это принципиальный момент. Если не проповеди Христа, знания о Нём, жизни по Его заповедям ждёт армия от Церкви, а чего-то иного, решения своих, дисциплинарных, идеологических и проч. задач, то нарушается (для нас, для Церкви, во всяком случае) заповедь Божия – ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам (Мф. 6, 33). Я уже не раз имел возможность говорить, что Церковь действует успешно и завоёвывает авторитет только тогда, когда она актуализирует, реально осуществляет свою суть; смещение же акцентов, нарушение иерархии христианских ценностей, во-первых, профанирует Церковь, а во вторых – ничего не получается…
III.
Сказав о правде религиозной, необходимо коснуться и правды нравственной. Когда мы говорим о проповедании Христа, речь не идёт о проповеди «в лоб», «по-протестантски» («халелюйя, брат! Христос любит тебя!!!»). Православие гораздо более тонко и осторожно относится к проповеди; её главное условие – христианская нравственность проповедника. В армии в связи с этим с особой резкостью встаёт вопрос о желании и умении военного священника стоять за евангельскую правду. Будет ли пастырь, встроенный в жёсткую систему армейского подчинения, противостоять начальству, отстаивая христианскую нравственность? При современном состоянии российской армии это неизбежно придётся делать, настаивая на справедливости, обличая порок, защищая слабых (если священник этого не будет делать, то какой он и священник, и зачем он тогда нужен)? Речь здесь даже не о дедовщине идёт, а, например, о воровстве в армии (с масштабами которого мне лично приходилось сталкиваться), о незаконном использовании солдат в личных интересах офицеров, и проч. Если «центр тяжести» в служении военного священника будет находиться не в евангельской и церковной, но в идеологической имперско-патриотической сфере, то с большой вероятностью можно сказать, что у священника будет меньше внутренних поводов к противодействию всякой неправде со стороны армейского начальства… а раз так, он тут же потеряет авторитет в глазах подчинённых, и его проповедь, будь она даже безукоризненна со всех точек зрения, не будет восприниматься… Законопроект о военном духовенстве непременно должен учитывать этот фактор при определении иерархического подчинения армейских священников.
Заключение.
Необходимо, наконец, ответить на вопрос: чего мы, собственно, хотим в намечающемся столь важном сотрудничестве с государством? Вернуться в положение «ведомства православного исповедания»? опять стать «Церковью Империи»? или всё же стараться быть Церковью Христа, нести Его слово, Его Таинства, Его любовь, Его чистую нравственную жизнь в одну из наиболее неблагополучных формаций сегодняшней России? Помочь армии мы сможем, при всей внешней и внутренней нашей недостаточности, только в этом, последнем случае. И самое главное моё опасение – что для нас самих, людей церковных, быть Церковью Христа – не главное… Что-то побочное, представляющееся всегда очень важным, часто застилает наш взгляд на суть Церкви. Боюсь, что и в законе о военном духовенстве ей (этой сути) не будет дано первое, главное место. Для того, чтобы этого не произошло, для того, чтобы предпринимаемое важное и благое дело имело как государственный, так и церковный успех, и поставлены вышеозначенные вопросы, которые хотелось бы видеть обсуждаемыми и Священноначалием, и пастырями, и широкой церковной общественностью.
