Свобода паче послушания. Диалог о монашестве

Опубликовано на портале pravmir.ru, декабрь 2011

Отец Петр, в России несколько сот монастырей. Но в них почти нет духовников даже теперь, когда прошло 20 лет с начала восстановления монашеской жизни в России. Имеет ли вообще смысл монастырь, если у насельников в нем нет опытного духовного руководителя?

Если обратиться к истории, то мы увидим, что в советское время русская монашеская традиция, и без того довольно слабая, была прервана. Слабой она была и в прежние времена потому, что среди всего множества русских монастырей такие обители, как Оптина пустынь с ее старцами, или Гефсиманский скит, где в начале XX века подвизался старец Варнава, были редкостью. После Второй мировой войны открыли несколько монастырей – Троице-Сергиеву Лавру, например, – в них приходили насельники из разоренных в 20-е, 30-е годы обителей. Тем самым сохранялась хоть какая-то формальная преемственность. При этом необходимо учитывать, что тогда была особая атмосфера – в безбожной атеистической стране сам по себе дух жизни в монастырях был духовно «простым», определённым – это было очевидное противостояние безбожному миру. Был особенный смысл в монастырях; а у их насельников – очень определённая мотивация. После крушения СССР, или незадолго до его конца, старое поколение монахов стало уходить, и одновременно в монастырях наступило время романтики. Я помню, как в то время ездил в Оптину Пустынь, только начинающую восстановительные работы, и мечтал остаться в ней насельником, но промыслом Божиим пошел потом в другой монастырь. Очень хорошо помню атмосферу тех лет среди насельников: восстановление поруганных святынь — мы трудились не покладая рук по 20 часов в сутки. И был очень радостный дух – все, кто помнят Оптину при владыке Евлогии, нынешнем Владимирском архиепископе, с этим согласятся. И конечно, как только стало возможно, сразу были открыты большинство монастырей. Стремление Церкви вернуть тот строй жизни, которым она жила до октябрьского переворота, закономерно. Люди воодушевлялись искренним внутренним стремлением к монашеству. Однако затем суровая жизнь все расставила по своим местам, и монашеская преемственность оказалась гораздо более серьезной проблемой, чем нам поначалу представлялось. Мы думали (и я хорошо это помню по себе), что, восстановив внешние условия для монастырской жизни — возведя стены, воссоздав храмы и начав уставное монастырское богослужение — мы по книгам сможем восстановить и само монашество. Оказалось, что нет, не получилось. А монастыри тем временем уже были открыты и вовсю принимали новых насельников и паломников.

Может, не нужно было сразу открывать столько монастырей?

Давайте вести беседу не с позиции упреков или осуждения, а попытаемся разобраться, что же с нами – монахами – произошло за прошедшие 20 лет. Монастыри открывались, потому что были желающие придти в них ради служения Богу. Не было никаких разнарядок, ничего формального — это было желание верующих душ. И тем не менее, оказалось, что из-за отсутствия наставников и вообще традиции монашеской жизни, а может, и из-за более глубоких причин, все то, что мы узнавали из книг — не «сработало». Я могу это утверждать, потому что благодаря мудрости и любви наместника моего монастыря, в котором я жил и живу, с его благословения, у меня была возможность испытать все книжные формы монастырской жизни. Он отпустил меня на год пожить скитской жизнью — мы с братией жили в горах; а некоторое время я жил в лесах совсем один. Этот полезный опыт привел меня к убеждению, что внешний строй жизни, описанный у Святых Отцов, современным инокам нужно воспринимать очень аккуратно и критично.

В первое десятилетие свободы, в 1990-х годах, монахи на своем горьком опыте проходили наставления Святых Отцов, к которым они с большим энтузиазмом обратились в начале своей монашеской жизни. Здесь нужно подчеркнуть важность такого именно практического опыта, потому что одно чтение не передаст сути содержания святоотеческих творений. И вот когда иноки собственными силами и опытом проходили, в меру своих сил – а я свидетельствую, что энтузиазм и решимость были самыми настоящими и максимальными – святоотеческие назидания, то через десяток лет стало ясно, что каждая эпоха, в том числе и монашеского делания, имеет свой контекст, и выдранные из этого контекста святоотеческие наставления невозможно применить к жизни.

Таким образом, жизнь в монастырях, начавшись со святоотеческого энтузиазма, затем изменилась. Некоторое время она была подчинена инерции, которую обители получили в момент своего возобновления. Но затем оказалось, что на место духовных плодов пришло иное содержание. Скажем, во многих монастырях развилось кликушество, зелотство и ревность не по разуму; многие монастыри пошли по пути излишнего развития внешней жизни; для многих Святые Отцы обернулись фарисейством и уставщичеством, и т. д. То есть выявилась очевидная подмена несостоявшейся подлинной духовно-монашеской жизни чем-то более доступным.

Здесь очень важно подчеркнуть, что общежительное монашество, в числе прочего, подразумевает замену иерархичной социальности человека, которая в него изначально и естественно заложена Богом, духовным деланием, высшим духовным содержанием. Если такой замены, такого восполнения естественного устроения духовным содержанием не происходит, то социальность входит в противоречие с монастырским уставом и влечет за собой социальное расслоение внутри монастыря. Начальство начинает жить иначе, чем рядовые насельники; последние в душе хотят не духовных, а социальных изменений в своей жизни, и т п. Я не для осуждения это говорю; ещё раз повторю – это естественно для человеческого общежития, но общежитие монашеское должно быть устроено принципиально иначе, в нём эту социальную функцию должна замещать живая духовная жизнь. А раз этого не происходит, то на место духовного содержания приходят совсем иные вещи – и излишнее, даже роскошное благоустройство, и неразумие всякого рода, и проч.

Излишнее благоустройство — это комфорт внутри кельи? Или труд свыше монашеской меры?

В первую очередь, конечно, ненужный труд. Монашество традиционно связывается с трудом, но труд должен быть дозирован и ограничен. Я бы даже сказал – минимален, направлен лишь на поддержание достойной жизни, чтобы не в землянках жить, а в нормальных кельях, но и не более того. Нет нужды, положив один каменный пол в храме, через пять лет его выковыривать и класть другой, а потом еще новее, еще шикарнее. Мое личное убеждение — монастыри должны быть скромными в убранстве храмов и в жизни. Скромные в ту меру, чтобы жизнь была достойной, и уровень комфорта, необходимый современному человеку тоже был — у всех насельников должны быть отдельные кельи, необходимые санитарные условия, хорошее питание и т. п. Но вот то, что сверх этого — мне представляется для монашества разорительным. Опять же, я никого не обвиняю, но для меня очевидно, что увлечение строительством, комфортом и улучшением жизни основано на том, что этому нет противовеса в духовном делании. Поэтому монастыри есть, в них есть и монахи, и наместники, и настоятельницы, и некоторые из них еще не утратили первоначального монашеского импульса, но так жизнь сложилась, что свою внутреннюю педагогическую и духовную функцию монастыри сегодня не выполняют.

Власть епископа и настоятеля — каков механизм и глубина влияния на монастырь каждого из них?

Вы знаете, в разных местах, конечно, по-разному. Последние события в Осетии показали, что вес настоятеля монастыря может превысить вес новоназначенного епископа. Как должно быть? Мне кажется, что монастыри должны, с одной стороны, обладать известной долей независимости и свободы, а с другой — это касается учения Церкви и пастырских функций — они должны быть под контролем церковной власти. А у нас получается наоборот. Монастыри часто бывают скованы в своей внутренней жизни, но при этом епископ не может справиться с дурью, которая из этих монастырей идет. Я даже знаю одну епархию, где у пожилого уже архиерея в подчинении несколько монастырей зелотского типа с полным набором: от непоминания Патриарха до неприятия ИНН, паспортов — они этим живут. И когда этому владыке что-то говорят об этих монастырях, он отмахивается: «даже слушать про них не хочу». Потому что он ничего не может сделать с ними. Так что здесь всё должно быть на своих местах.

Известно, что изначальное устройство монастырей было таким: подвижник подвизался сам, затем вокруг него собирался круг учеников и таким образом получался монастырь. Так основаны все наши древние монастыри, достаточно вспомнить Лавру преподобного Сергия. Выборность настоятеля, конечно, имела особое значение. Сегодня у нас никакой выборности нет. Трудно в современных условиях говорить – хорошо это, или плохо… Скорее, все-таки плохо. Уж коли мы говорим об общежительном монастырском уставе, то выбор настоятеля братством – один из столпов, на котором этот устав зиждется. Назначение наместника, настоятеля или настоятельницы «сверху» уже разрушает общежительный устав, потому что тут же привносится то социальное расслоение, о котором мы сказали выше.

Духовная жизнь насельников подчинена в большей степени духовнику и игумену (или игуменье) обители. Есть ряд вопросов, решение которых принадлежит только им – решение о постриге насельника или насельницы, к примеру, личное молитвенное правило, некоторые условия внутренней жизни. Насколько легитимно вмешательство епископа в принятие таких исключительно духовных решений?

Ну, насчет женских монастырей — мне представляется, что это должно быть всё же внутренним делом монастыря. Коль скоро игуменья поставлена законной церковной властью и ей вручается вся ответственность за духовную жизнь сестер – то ей решать. Другое дело, что взять благословение архиерея на это, конечно, необходимо – но именно благословение, а не навязывание игуменье вдруг пришедших архиерею решений. Что касается мужских монастырей, то тут ситуация сложнее, потому что насельников, как правило, предполагается рукополагать – а это, естественно, зона ответственности епископа. Можно вопрос поставить так: нужно ли монастырям большое количество иеромонахов? но это тянет за собой проблему пастырской деятельности в монастыре и их открытости для мирян. Я считаю, что древнее монастырское устройство, при котором священники были очень редки и поставлялись только для братии, более правильным, чем сегодня, когда монастыри превратились в комбинаты ритуальных услуг для народа Божьего. Причем эти услуги нередко бывают очень низкого качества, особенно в области исповеди и пастырского окормления.

Что значит для монастыря устав? Сейчас идет работа над созданием нового типового устава. Могут ли монастыри быть типовыми?

Плоды многих размышлений на эту тему приводят меня к убеждению, что в каждом монастыре должен быть свой устав. Например, устав городского и сельского монастыря не может быть одинаковым.

Может ли епископ по своему усмотрению менять монастырю устав?

У нас епископ все что угодно может. Поэтому, возможно, сегодня и предпринимаются усилия по созданию единого общецерковного устава, чтобы не допустить таких неожиданных влияний на жизнь монастыря. Но, по моему представлению, единый устав должен обозначать какие-то основные вещи, без конкретизации, оставляя возможность монастырю вносить собственные уточнения в связи с местными условиями его жизни.

Искони устав пишется во след жизни монастыря, а не «спускается сверху». Смена устава неминуемо приводит к духовному разорению обители. Я говорю сейчас о монастырях не зилотского типа. Не потому ли считается вредным менять монастыри, что именно смена устава разоряет духовную жизнь монаха?

Да, прочность устава очень важна. С другой стороны, я часто вспоминаю историю, когда к святителю Нектарию Эгинскому пришел священник, который основал монастырь, и спрашивал у святителя, какой должен быть устав. Преподобный Нектарий снял с полки Евангелие, дал ему и сказал: вот ваш устав.

В наших монастырях, особенно в женских, есть такое явление, как откровение помыслов, которое иной раз подменяется доносительством. Последнее еще и культивируется руководством. Деструктивный контроль, наушничество разоряют братскую любовь, монастырь превращается в светское общежитие. Как избежать этой пагубной практики?

Знаете, у нас до сих пор не разработана церковная педагогика не только для монашества, но и для мирян. И какое тут может быть откровение помыслов? Это все недостойные игры, которые ни к чему иному и не могут привести, как только к манипуляции людьми и доносительству. Взяли древнюю и очень редкую форму духовнических отношений и перенесли ее на наши постсоветские условия. Куда это годится? Вот, кстати, как раз такие вещи и должны быть чётко прописаны в общецерковном уставе: никаких «откровений помыслов».

Есть случаи, когда игумения присутствует при Таинстве Исповеди. Сестра ей исповедуется, а служащий священник только накрывает епитрахилью и прочитывает разрешительную молитву. В других случаях игуменьи требуют исповедоваться им, показывать листочки с перечнем грехов или требуют от священника, принимающего исповедь, пересказывать ключевые моменты. Это приводит к тому, что сестры вынуждены исповедоваться «словом, делом, помышлением», что неминуемо влияет на их духовную жизнь и вообще на общее психологическое состояние.

Это просто безобразие. Такого не должно быть. Это должно быть предметом разбирательства у епископа.

На монашеском симпозиуме в монастыре Жича в сентябре 2011 года игумения Феоксения, настоятельница монастыря Хрисопиги, о. Крит, произнесла замечательные слова: «Разные сестры при помощи духовного руководства своей игумении идут вместе и подвизаются ради того, чтобы достичь Царства Небесного. Согласно святому Василию, столь разные люди, собранные в монастыре, становятся как бы одной душой и одним мнением при множестве тел». Непонятно, почему в русских монастырях нет такого единения игуменьи с сестрами?

Да как раз понятно почему. Потому что в монастырь приходят люди не из параллельного пространства, а из окружающего мира. Взгляните на историю России последних ста лет: лучшие люди уничтожались, из поколения в поколение воспитывалось двоемыслие, человек раздвоен уже почти на генетическом уровне. Думает одно, говорит другое — делает третье. И такой, простите за выражение, «человеческий материал» приходит в монастыри. Как в таких условиях осуществлять монашескую, а до нее и просто пастырскую педагогику? Сначала нужно нам всем (я не исключаю себя из числа этих «всех», я тоже чувствую на себе груз прожитой эпохи) осознать элементарные, до-монашеские, да даже и «до-христианские» азы: перестать лгать самим себе, перестать жить в системе двоемыслия, стремиться быть порядочными людьми хотя бы на бытовом уровне. Вы спрашиваете об уставе и отношениях внутри монастыря. Но письменные уставы ничего не значат, пока на уровне самого элементарного общения между людьми в Церкви происходит обычная человеческая непорядочность. И никаким уставом это не урегулируешь.

Какой же выход?

Перед тем как возводить новоначальную насельницу на высоты монашеской жизни с умной молитвой, откровением помыслов и пачеестественным смирением, — игумения должна ее «очеловечить», чтобы она стала для начала просто нормальным, порядочным и честным человеком с точки зрения нравственности. И тогда к этому уже можно прививать христианство, а потом и монашество.

Что, если концепция монашеского делания игуменьей сформулирована неоднозначно? Допустим, она считает, что если загрузить сестру работой на день и ночь, во все дни в неделю, на весь год и все последующее время жизни в обители, то рано или поздно работа сама наладит духовную жизнь этой сестры?

Опять вспоминая уставы: нигде ведь не пропишешь, что игуменья должна иметь голову на плечах и нормально относиться к людям.

По книгам мы знаем, что послушание — это основа жизни в монастыре. На практике же за послушание, бывает, выдается выполнение заданий, противоречащих не только здравому смыслу, но и заповедям. Например, направленные против брата или сестры. Следует ли монаху, к примеру, участвовать в актах унижения ближнего «за послушание»?

Давайте начнем издалека. Что такое монашество? Монашество — это три вещи: первая – евангельский максимализм, вторая – свобода, которую регулирует сам монах (в том числе и посредством добровольного послушания своему старцу); и третьим свойством монашества я назвал бы индивидуализм (понимаемый не в современном смысле), причем достаточно решительный. Посмотрим на житие преподобного Сергия — столпа русского монашества. Мы увидим, что в его жизни были случаи, когда он поступал крайне индивидуалистично. К примеру, жестко отказывал святителю Алексию, когда речь шла о рукоположении преподобного Сергия в епископы — очень жестко. Мы знаем истории, когда он покидал монастырь, если что-то входило в противоречие с его внутренними установками. Эти качества из монашества убрать нельзя – это его суть. Без евангельского максимализма, свободы и определённого индивидуализма это будет уже не монашество, а неизвестно что.

Для какой цели монашествующие собираются вместе? Для того, чтобы, во-первых, эти три качества получили церковное наполнение и развитие, во-вторых, с целью взаимной помощи и «взаимохранения» друг друга. И послушание не может рассматриваться вне этого контекста; оно, как и всё в монастыре, является одним из педагогических евангельских средств для жизни монаха во Христе, в любви к Богу и к ближнему. Вот — единственный критерий послушания. Совершать же «за послушание» гадости – это просто дьявольская насмешка над монашеством.

Для святых отцов это было очевидно – достаточно почитать не жития (агиографический жанр не предполагает описаний кризисов и конфликтов), а жизнеописания или исторические труды о них, и мы увидим, что Отцы не считались ни с каким «послушанием», если речь шла о душевном вреде от него.

То есть, если игуменья благословляет, допустим, старшей сестре нечто противное Христианству…

Тут из другой сферы вопрос. Монахиня, ставшая старшей сестрой, давно живет по правилам данного монастыря – иначе бы она не стала старшей сестрой. Значит, в правилах этого монастыря – такое вот антихристианское понимание «послушания». И тут каждому монаху, мне кажется, нужно понимать, что, вступая в монастырь, он принимает и его «правила игры». Я сейчас говорю не об уставе, а именно о некоторых неписаных, а по сути – извращённо-социальных «правилах», которые бывают в монастырях. Естественно, если сестра приходит в обитель еще в неофитском, восторженном состоянии — она этого не понимает. И тем большая ответственность лежит на игуменьях, которые должны разъяснить послушнице, что монастырь — это не благостное пребывание в розовых облаках, а тяжелая школа жизни — и не только духовная, но и, в том числе, со всеми осложнениями, которые имеет простая человеческая жизнь. В этом проявляются люди.

Как же быть? Отказываться выполнять такое «послушание»? Будет конфликт…

Мне повезло, что я живу в благоустроенном с этой точки зрения монастыре. Если бы я попал в такую ситуацию — я бы предпочёл конфликт. Вспомним преп. Паисия Величковского – именно так он вёл себя, и уходил из монастыря, когда получал противные духу Евангелия и его совести «послушания».

Что же делать, если человек пришел в «розовых очках» — и таких сегодня очень много — принял постриг, а через десяток лет осознал внутренние нестроения. Что ему остается?

В монастыре очень суровая школа жизни. И как раз, к сожалению, самая печальная особенность наших монастырей заключается в том, что здесь тебе никто никогда ничем не поможет. Только ты сам. Может быть, это и соответствует монашеским обетам, которые монах дает — он действительно должен сам, совсем один, «претерпеть всякую скорбь Царствия ради Небесного». Вот в наших монастырях ему и предоставляется эта скорбь — даром и в изобилии. Он — один. Ему никто не помощник. Ему могут посочувствовать братия или сестры одного с ним статуса, но большего он не добьется. Особенно, если он начнет, с точки зрения начальства, бузить, ерепениться, гордиться, не-смиряться. Так что, знаете, в монашество не надо приходить в «розовых очках». Это ответственный, сознательный выбор. Если человек его принял — «назвался груздем — полезай в кузов». Надо самому понимать, что делать. Но, с другой стороны – тем большая ответственность руководящих неофитов пастырей, которые нередко надевают на них эти «розовые очки», вместо того, чтобы говорить им правду.

Возможно ли в монастырях использование механизма смирения ближнего? Если нет, то как этому противостоять?

Что значит, как противостоять? С точки зрения «смиряемого»?

С точки зрения любого, втянутого в этот конфликт.

Во-первых, нужно, чтобы сам «смиряемый» верно понимал, что с ним происходит. Это самое сложное, потому что он – «смиряемый» – будучи напитан «внеконтекстным» прочтением святых отцов и тенденциозными наставлениями начальства о таком вот «смирении» и «послушании», якобы необходимыми для спасения, уже не способен правильно оценивать ситуацию. Для него сама мысль о якобы «неподчинении» уже страшна — он подумает, что «впадает в прелесть». Здесь важны два этапа. «Смиряемый» должен осознать, что практика «смиряния» никакого отношения к христианству не имеет. Это манипулирование им, а то и просто издевательство. Осознать это трудно, потому что люди, облеченные властью и духовными полномочиями, будут обвинять во всем его – новоначального: мол, это он плохой и не понимает, что подобное насильственное «смирение» совершается ради его же «духовной пользы». Осознав же, что к святоотеческим смирению и послушанию подобное поведение старшей братии отношения не имеет, «смиряемому» придется, во-вторых, принимать то или иное самостоятельное, ответственное христианское решение.

У нас сегодня и послушникам запрещен переход из монастыря в монастырь, хотя они на это имеют полное духовное право. Каким образом монаху покинуть деструктивный монастырь?

Можно поступать традиционно — обращаться к настоятелю этого монастыря, затем к епископу с изложениями своих претензий… но, как правило, доселе это не очень срабатывало. А ведь за подобными историями стоят жизненные трагедии. Очень много трагедий. Взять ту же Оптину Пустынь — кто из первоначальных монахов (я имею в виду конец 80-х – начало 90-х годов) там остался? Раз, два, и обчелся. Остальные — кто выгнан, кто ушел, кого убили, кто умер, кто женился…

Возможен ли уход инока из монастыря, если произошла смена руководства и устава, и монастырь фактически уже стал не той обителью, которой присягал инок?

Понимаете, у нас постригают сейчас по «киевскому» требнику. А если взять «большой» требник, то там были более общие формулировки, без уточнений: не «обещаешь ли пребывать в этом монастыре или в какой отправят по послушанию», а просто «обещаешь ли быть в монастыре», то есть в монашеском образе жизни.

Разве эти уточнения не объясняются правилами IV Вселенского Собора?

Все так. Исторически это имеет свое обоснование, но все может меняться, не человек для субботы, а суббота для человека. Вспомним Древний патерик. Один преподобный с учениками строил келью. Построили. Стали жить. Но обнаружилось, что по каким-то причинам монашеская жизнь на том месте невозможна, оставаться вредно. Старец говорит своим ученикам: «Я ухожу отсюда». А ученики в ответ ропщут: «мы же сколько труда затратили»… И тогда он отвечает: «вы как хотите, а я ухожу». Вот это и есть личная свобода и евангельский максимализм – они ярко выражены в этой истории. И мне кажется, что всеми силами их нужно хранить — для монаха они важнее всего прочего. И если эти основные принципы монашества нарушаются, то нужно предпочесть именно их чему бы то ни было. Но это уже требует духовной зрелости, ответственности и опытного рассуждения — той высшей добродетели, о которой говорил Антоний Великий. Хорошо, если есть возможность посоветоваться с духовным человеком.

Нужно понимать, что в обетах монаха нет магической силы, никто его не связывает — он не в клетку заперся, принеся обет, и не в крепостное право поступил. Он обет, в конце концов, Богу дал.

Известная проблема деления власти в монастыре: игуменья и духовник — кого слушать?

Слушать надо Евангелие Христово.

Права ли игуменья, не отпуская инокиню на исповедь, определяя, сколько раз и когда она будет причащаться? Или не отпуская к своему духовнику?

Думаю, что не права. Другое дело, что в монастыре непременно должен быть определенный порядок – и послушницы, монахини, приходящие в монастырь, встраиваются в этот порядок. Должна быть общая дисциплина, чтобы никто не выделялся, хотя бы ради того, чтобы пощадить чувства других сестер. И именно это, собственно, и регулирует игуменья. Такая педагогика должна быть ясно проговорена с новоночальной при вступлении в монастырь. Если у монахини духовник где-то на стороне, то я не вижу, почему нужно препятствовать общению с ним.

В некоторых русских монастырях игумения решает, кто и когда из сестер будет причащаться.

Вот это безобразие, я считаю. Каждый христианин, если у нет канонических препятствий, должен сам решать, когда ему причащаться.

С какого духовного возраста? Сколько лет в монастыре должно пройти, чтобы монахиня могла сама принять решение, когда ей пойти причаститься, и когда ей пойти на исповедь?

Ваш вопрос предполагает, что в монастырь приходят совсем ещё не воцерковившиеся люди. Это бывает на практике, но так быть, конечно же, не должно. Вопросы регулярности участия в Таинствах устанавливаются до монастыря, еще в процессе воцерковления человека. Каждый живёт в своём ритме. Кто-то раз в неделю причащается, кто-то раз в месяц. Это индивидуальный выбор.

Может получиться разнобой. Не нарушит ли это общего порядка, о котором Вы только что сказали?

Не думаю, всё же Таинства — не дисциплинарный вопрос. Дисциплина — это присутствие всех на службе. А в вопросе о Таинствах — что тут можно нарушить? Это вопрос частной исповеди, а не общей дисциплины.

Отпуск. Такой наболевший вопрос сегодня. Многие монахи нуждаются в отпусках, потому что они повредили здоровье или имеют хронические заболевания, или психологическое состояние того требует. Говоря об отпуске, я имею в виду, конечно, не развлечение, а именно восстановление физических сил, лечение и тому подобное.

Обязательно отпуск должен быть. Обязательно.

Некоторые говорят, что у монаха не должно быть желания выйти из монастыря, что он не может уставать, что пришел умереть в монастыре — и руководствуются этим при принятии решений об отпуске, несмотря на то, что практический опыт показывает необходимость регулярного отдыха для монашествующих. Чаще «за» отпуск выступают монахи, которые сегодня живут в монастырских стенах, в том числе игуменьи, и наместники, в первую очередь, городских монастырей.

Понимаете, если у монаха нет желания выходить за стены монастыря — он и не будет выходить. А возможность выезда из монастыря обязательно должна быть в современном монашестве. Хотя бы ради внутренней безопасности самого монастыря, чтобы меньше конфликтов было. Люди же должны отдыхать, это такой же неотменимый процесс, как еда или сон.

Можно ли сказать, что нужда в выходе из монастыря или отпуск обнаруживает неверную духовную жизнь?

Нельзя сказать. У новоначальных послушников, иноков, монахов меньше желания выходить из монастыря, но со временем, уже у старшей братии, оно появляется. И оно естественно – это этап монашеской жизни. Сначала общежительная жизнь, потом более индивидуальная – так и св. отцы писали. В наших условиях, когда нет возможности обустроить индивидуальную жизнь монахов, отпуск служит важным регулятором этого. Ведь очевидно же, что монахи едут не развлекаться. Монастыри всегда пагубным образом сказываются на здоровье. Такое вот у них свойство, у русских монастырей. За здоровьем надо следить, нужно отдыхать. Нагрузки в городских монастырях чудовищные. Постоянный стресс, вызванный тем, что назначение монастыря и городская жизнь противоречат друг другу, выливается, в основном, конечно, в болезни. Нужно хоть какое-то лечение, а главное средство здесь – перемена обстановки, отдых. Поэтому отпуска необходимы.

Больные монахи в некоторых обителях воспринимаются, как обуза для монастыря.

Ах, обуза! Это замечательно. Я считаю, что все современные разговоры о проблемах монашества, в том числе и наше интервью, можно свести к этой одной фразе, и поставить точку: больные монахи — обуза для монастыря. Пока такая мысль хоть в какой-то форме присутствует в нашем «монашеском пространстве» – о чём мы говорим?

Но их выгоняют…

Те, кто выгоняет, несомненно, строго ответят за это перед Богом.

К болезням относятся с недоверием. Винят в лени. Работа с повышенной температурой выдается за подвиг. Совсем немощных выгоняют. Особенно, если нужно сложное лечение, уход или большие деньги на операции.

По всей строгости ответят перед Богом такие начальники. Они же хотят к себе доверия, не так ли? Для этого откровение помыслов устраивают? А сами не доверяют своей братии, своим сестрам. Вот о том мы и говорим с вами, что прежде, чем заниматься высотами монашества: откровением помыслов, умным деланием, и вообще даже христианством — нужно со всем этим разобраться на элементарном человеческом уровне. В других можно воспитать только то, что воспитал в себе. Больные монахи — обуза для монастырей, говорите? А для чего монастырь тогда вообще нужен?

Монах никак и ничем не защищен…

Да.

Многое сделано для социальной защиты священства. В такой же защите нуждается и монашество – но это игнорируется: мол, у монаха все, что нужно есть в монастыре. Но ведь на деле это не так — монаху часто нужна и помощь, и социальная защита.

Те, кто не жил в монастырях, это совершенно не понимают. Да, монахи совершенно не защищены.

А как можно было бы их защитить? Работает ведь комиссия по делам монастырей сейчас?

Но разве поставлен этот вопрос? Не поставлен. Когда на комиссии Межсоборного присутствия зашла речь об монашеских отпусках — спасибо отцу Тихону (Шевкунову), который сказал с определенностью: «конечно, отпуск необходим, особенно для городских монастырей». Многие не понимают, зачем монаху отпуск. Будто бы монах – существо неодушевленное, к которому можно только прилагать слова «должен» и «не должен». А то, что это живой человек — это никому в голову не приходит. Как защищать — мне очень трудно сказать. Если говорить об общецерковных документах, то в них нужно очень жестко прописывать ровно обратное Вашей замечательной фразе «обуза для монастыря». Монастырь обязан, пока монах остается его насельником, оказывать ему всяческую социальную и медицинскую помощь, каким бы этот насельник не был — пьяница или супергрешник, разгильдяй, лентяй — все равно обязан ему оплачивать все социальные и медицинские нужды. А в случае его выхода из монастыря — обязан выдать ему все пенсионные, страховки, оплатить, все, что положено. И для монастыря это будет большим стимулом более ответственно относиться к набору насельников.

С недавних пор в монастырях медицинские страховки. Трудовые книжки – редкость.

Да, это проблема. Представим, выгоняют меня из монастыря, что, между прочим, я совершенно не исключаю. Что мне делать? Я больше 20 лет в монастыре прожил. Куда мне деться? Кто-то должен, хотя бы по минимуму, оплатить страховку, пенсионное, чтобы у меня было хоть что-то, чтобы я мог продолжать свою монашескую жизнь в одиночестве, на квартире или пока ищу другой монастырь, но чтобы иметь положенный гражданам России минимум. Монахи даже и этого не имеют. Если говорить о документах, о работе комиссии Межсоборного присутствия, то именно это и надо решать и прописывать. О монахах нужно заботиться, в том числе – даже и в случае покидания ими монастыря. Добровольно они ушли или их вынудили – монастырь обязан обеспечить социальный минимум.

Рекомендуете ли Вы своим духовным чадам идти в монастырь?

Нет, я категорически никому не рекомендую идти сегодня в монастырь.

Но если у человека есть призвание именно к монашеской жизни — что ему делать?

Отец Александр Шмеман так отвечает на этот вопрос: «поступи на службу, по возможности самую простую, без «творчества» (в банк к окошечку, например), ходи всегда в одну и ту же церковь и там старайся помочь реально (не лекциями о духовной жизни или иконах, не «учительством», а «тряпочкой». Этого служения держись и будь – церковно – в полном послушании у настоятеля…» Почитайте в его «Дневниках».

В редких людях я встречаю призвание к уединенной, молитвенной жизни. Для ищущих себя в монашестве совет отца Александра окажется весьма полезен, потому что современные монастыри не справляются со своей основной задачей – они не воспитывают совершенного христианина. И вообще никакого христианина не воспитывают. Те, кто имел уже внутренний стержень – сохраняют его, и скорее, не благодаря, а вопреки монастырской жизни, приобретая болезни и скорби, и даже какой-то цинизм. Здесь больше речь о том – встроится ищущий монашества в жизнь монастыря или нет. Хороший монастырь нужно долго искать, приложить немало усилий к этому. Тем, кто сознательно пришли в монастырь в поиске совершенного христианства — им очень трудно в монастырях. Очень редко этот поиск увенчиваются успехом – и именно потому, что монастыри сегодня мало способны помочь этому. И дело не только в том, что во многом наши монастыри неправильно устроены. Здесь, как я уже говорил, какие-то более глубокие вещи – и вот что нуждается в осмыслении.

Я недавно читал очередную из бесчисленных книжек про афонских старцев. Пишут про старца, который уже больше полувека лет живет на Афоне, келья у него прямо над морем, высоко в скале – добираться очень тяжело. Привозят ему чада посылку. Он ее разбирает, внимательно рассматривает все присланные лекарства и вещи, и, обнаруживая на той или иной коробке штрих-код, тут же выбрасывает ее в море. Спрашивается — стоило ли 50 лет сидеть на Афоне, чтобы такой вот «духовности» набить себе в голову? Вот вопрос. Что дает такое монашество человеку? Как оно соотносится с Евангелием, с христианством и даже с древним монашеством, о котором мы читаем в патериках? Вот о чём нужно думать, что обсуждать – что монашество может сделать с человеком? почему? и так далее.

Благодарю Вас за откровенные ответы. В заключение беседы хотелось бы поинтересоваться Вашим личным духовным опытом. Что явилось результатом Вашей монашеской жизни на сей день? Какие размышления, выводы?

Выводы такие. В конечном итоге – всё зависит от самого человека. И монашество здесь – всего лишь средство. И послушание, и старцы – тоже средство. И даже Таинства – средство, не говоря уже об уставах, обрядово-дисциплинарной сфере церковной жизни и проч. Магических или автоматически-спасительных свойств само по себе это все не имеет. Если человек искренне стремится ко Христу, то монастырь может пойти ему на пользу – но может и катастрофически повредить. Нужно стараться иметь светлую голову и не лгать самому себе. И все монашеские методы должны служить, в том числе, и воспитанию светлых голов и нравственных сердец. А цель монаха, как и любого христианина – жизнь во Христе.