Образ святости: героизм или подвижничество?

Доклад на семинаре «Образ святости в ХХ веке: героизм или подвижничество» в Библиотеке-фонде «Русское Зарубежье», март 2009

Тема обсуждения: статья С.Н.Булгакова «Героизм и подвижничество» в сборнике «Вехи».

Позвольте мне сначала сказать несколько общих вещей, а затем, в контексте этого, перейти к обсуждаемой статье и ответить на поставленные вопросы.

* * *

Есть два понимания святости. Одно – евангельское, подлинно церковное, то, которое содержит Православная Церковь как своё учение. Апостол Павел обращается ко всем христианам как к святым. Непременной принадлежностью всякого христианина должно быть преображение его существования, в горниле покаяния, благодатью Святого Духа, из греховного в праведное. Христианин взращивает в себе эту благодать посредством исполнения заповедей Христовых, ведя нравственную и духовную жизнь, и постепенно, возрастая в познании Бога (Кол. 1, 10), приходит в меру мужа совершенного, в меру полного возраста Христова (Еф 4, 13). Святость свидетельствуется плодами Духа – это любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, вера, кротость, воздержание (Гал. 5, 22-23). Очень важно здесь то, что святость, являясь, с одной стороны, заданием и идеалом для христианина, с другой – составляет сиюминутную норму его практической жизни. Если у христианина нет, хотя бы в начатках, тех плодов Духа, о которых говорит апостол Павел, если он живым чувством не ощущает своего приобщения Христу, не знает связи этого приобщения с нравственно-духовным его состоянием, то говорить о таком человеке как о христианине нельзя. Отсюда следует то, что святость должна явным образом наличествовать в христианской повседневности. Христианство безусловно эсхатологично: «да приидет Христос и прейдёт мир сей!» – лозунг первых христиан. Церковь как Царство Божие, пришедшее в силе, властно изымает нас из-под детерминизма стихий падшего мира сего. Но эта эсхатологичность – внутренняя, нравственная, духовная, иначе надлежало бы вам выйти из мира сего (1 Кор. 5, 10). Каждый оставайся в том звании, в котором призван (1 Кор. 7, 20). В презрении к миру сему, как колесо Амвросия Оптинского (он советовал жить так, как колесо одной лишь точкой касается земли, а все остальные – в движении вперёд, к небу), – но мы должны жить в этой жизни, и внести наше христианство в посюстороннюю повседневность. Здесь всё дело в степени, мере святости, но не в наличии или отсутствии её как таковой. Итак, святость как норма для всякого христианина, как повседневность, и причём отнюдь не скрытая, а всеми видимая – так да светит свет ваш перед людьми (Мф. 5, 6) – вот тот исконный смысл, который вкладывается Евангелием и Церковью в это понятие.

Этот исконный смысл со временем затемнился другим пониманием святости, заполнившим собою всю церковную идеологию и практику и проникшим даже и в «официальную» церковную дидактику. Отмечу попутно, что это внесло свой весомый вклад в трагический разрыв между учением Церкви и её реальной жизнью – то, что прот. Александр Шмеман называл «номинализмом». Евангельское понятие святости как божественного задания, но одновременно и повседневного достояния всякого христианина, подменилось неким «общерелигиозным», а по сути – языческим восприятием святости как особости, «выделенности», сакральности, чудесности, эффектности в сочетании с неким сверхъестественным «могуществом» и властью над обычными людьми: врачеванием, прозорливостью и т. п. Изменились и критерии святости: вместо внутренней личностной ответственности перед Богом и людьми определяющими стали народное почитание (и тут в качестве примера можно напомнить, что народ, в том числе и церковный, очень даже почитает тов. Сталина. Можно вспомнить изгрызенные брёвна избы преп. Александра Свирского, помогающие от зубной боли), чудотворения (которых хоть отбавляй во всех религиях), нетленные мощи (на чём сыграли большевики в своё время, «разоблачая» святость по этому критерию) и прочие вещи совершенно внешние, и даже, в принципе, могущие не иметь ко Христу, Его Евангелию и Его Церкви никакого отношения. Евангельское понимание святости предполагает, что христианин постепенно, взращивая в себе Духа Святого непрестанным, повседневным нравственно-духовным подвигом, заменяет в себе, если можно так выразиться, «падшесть» на «небесность». Псевдоцерковное понимание святости менее всего чувствительно к нравственности и подлинной христианской духовности. Поэтому у нас почитаются внешние эффектные вещи, вроде тысящедневного камня преп. Серафима Саровского, почитается блаж. Матрона, о нравственной духовной жизни которой трудно составить какое-то представление, но не почитаются новомученики, явившие именно нравственный христианский подвиг.

Переходя к статье С.Н.Булгакова, хочу здесь обратить внимание вот на что. Евангельская святость требует – воспользуюсь словами Булгакова – «ровности течения, «мерности»» жизни: та самая повседневность, о которой я говорил. Это повседневное подвижничество противоположно «героизму», для которого, опять цитирую, «характерны вспышки, искание великих деяний». Но наше, второе, подменённое понятие святости требует именно героизма, и именно в том самом интеллигентском понимании этого термина, какое блестяще разобрал Булгаков в своей статье. Церковная дидактика настраивает нас именно на героизм. В самом деле, что для нас выставляется примером святости, образом её достижения? Упоминаемые уже мною тысяча дней стояния на камне. Чрезъестественные упражнения в неядении, неспании, немытии и тому подобное. Странное обращение с ближними, что можно увидеть, например, в житии некоего афонского подвижника XIX века (Хаджи-Георгия): он готовил своих учеников к скорейшей отправке в мир иной посредством сажания их в бочку, минимального вкушения пищи и проч., так что телесные их силы скоро истощались, и они благополучно переходили, по мнению их старца, в Царство Небесное. Да и наша церковная сегодняшняя жизнь лишена той необходимой для стяжания святости ровности, неразвлекаемости и сосредоточенности. То у нас строгости первой седмицы, то «разрешение на вся» на Светлой… Ярчайший пример – дисциплина подготовки к Причастию: участие в необходимейшем, повседневном в лучшем значении этого слова действии Церкви превращается в своеобразный спорт с усиленной подготовкой и «отдохновением» после самого события… Так что наша святость превратилась в героизм для отдельных христиан (отнюдь не для всех) и в странное, ложное положение большинства, кающегося в том, что оно к такому героизму не способно. То, что Бог в Своём слове такового героизма от нас не требует[1], для нас не имеет ровно никакого значения, потому что эти требования (так исторически сложилось) выдвигаются нам от лица Церкви, причём таким образом, что не принять их – значит согрешить против Церкви.

Скажу ещё, что отмеченная мною подмена, как мне представляется, – глубинная вещь, дающая проекцию на многие сферы жизни. Почему такая подмена произошла? Потому что человеку непросто жить внутренней, никому не видной (евангельское «втайне», Мф., гл. 6) жизнью, и очень тяжело брать на себя личную ответственность за себя. И здесь очень «кстати» оказывается наша «героическая» святость: место личной ответственности заменяет некое стороннее, подобное просмотру кинофильма, созерцание чего-то особого; а при этом чувствуется и своя принадлежность к этому самому «особому» в силу корпоративной принадлежности. Не здесь ли основа нашей массовой культуры с её «вип»-фигурами, актёрами – учителями жизни и так далее? Впрочем, это отдельная тема.

* * *

Теперь несколько слов о самой статье С.Н.Булгакова. В ней блестяще описан ровно тот самый конфликт между героизмом и подвижничеством, о котором я только что говорил. Многие вещи в статье актуальны до сего дня. Но мне бы не хотелось расточать статье заслуженные похвалы, а отметить две вещи в развитие сказанного Сергеем Николаевичем с позиции прошедших ста лет.

Первое. Сама статья представляет собою очевидный упрёк интеллигенции: будучи во многом одушевлена идеями в основе своей исконно христианскими, православными, она «не увидела Церкви». Я бы хотел остановиться на этом очень важном моменте. Наше общее, православных, мнение таково: если кто-то что-то не увидел в Церкви, то вина за это целиком и полностью ложится на неувидевшего. Но, может быть, стоит задать простой вопрос: не бывает ли так, что в Церкви не видят что-либо именно потому, что того, что надо видеть, не существует в реальности? Ведь подлинное понятие о святости находится в парадигме библейского мировосприятия, а именно: если что-то называется, именуется, то оно и есть, существует, его можно видеть и осязать (1 Ин. 1, 1). Покажи свою веру от дел своих (Иак. 2, 18) – вот квинтэссенция библейского мировосприятия. От догмата Боговоплощения до догмата иконопочитания Церковь отстаивала именно эту мысль – реальное вхождение Бога в нашу жизнь, реальное изменение человеческой жизни в результате этого. Благодаря этому Церковь создала величайшую культуру. Но со временем в Церкви, обогащённой эллинскою мыслью, в качестве некоей «издержки эллинизма» воцарилось иное мироощущение: всё переносится в невидимую область. Церковь свята – но где-то там, в метафизическом пространстве, или в будущем; а здесь и сейчас христиане такие же, как и все, а то и ещё хуже в плане нравственном.

Ещё раз возвращаюсь к тому, что именно этот номинализм, на мой взгляд, представляет собою самое трагическое явление в православии, в том числе и современном Булгакову. Булгаков предлагает интеллигенции заменить её абстрактный героизм на церковное подвижничество. Но в реальности подлинное христианское подвижничество отодвинулось в сферу идей, а на практике Церковь предлагала ровно тот же героизм, только в другой упаковке. Героизм бессмысленных социальных действий противопоставлялся героизму тысячедневного стояния на камне или паломничества в дальний монастырь с целью отгрызть кусочек избы; всё это неразрывно сочеталось с очевидной встроенностью Церкви в государственную машину. Почему интеллигенция «не увидела» Церкви? Я думаю, что как раз увидела, и, увидев, не захотела менять шило на мыло, героизм реальный (по её представлению) на номинальный. И в этом есть правда жизни, из которой мы, люди церковные, на мой взгляд, не сделали совершенно никаких покаянных выводов.

Второе. Жизнь с жестокостью разбила прекраснодушные представления Сергея Николаевича о русском народе. Булгаков приводит в примечаниях к статье две цитаты – из Достоевского и Белинского. Симпатии автора всецело на стороне Достоевского. Но прав оказался, увы, именно Белинский[2]…

А из всего этого я делаю не очень утешительный вывод: рассуждения Булгакова, ещё раз повторю, во многом правильные, блестящие, актуальные до сего дня (прекрасно он рассуждает о Западе), основывались на номиналистических, не реалистических посылках: 1) Церковь может предложить интеллигенции нечто иное, чем её абстрактный героизм – не в недрах учения, а на практике; и 2) народ русский – Богоносец, и между им и интеллигенцией – глубочайшая пропасть, пролегающая именно в области веры. История показала, что интеллигенция и народ по сути одно; что народ совершенно не собирался отстаивать ценности православной веры и Церкви, когда на неё начались гонения, и что, наконец, у Церкви не оказалось потенциала осмыслить эту трагедию церковно. Впрочем, не оставляю надежды, что таковое осмысление всё же осуществится, чему залог – и наше сегодняшнее общение.

* * *

Ну и теперь краткие ответы на вопросы, поставленные перед участниками нашего Круглого стола.

1. Какие метаморфозы претерпели в ХХ веке описанные о. Сергием традиции героизма и подвижничества? Значимы ли они для интеллигенции, приходящей сегодня в Церковь?

Со стороны Церкви никаких изменений не произошло, наоборот, номинализм её только усилился. Понятие о подвиге добром (2 Тим. 4, 7) повседневного духовно-нравственного течения христианской жизни очень слабо, вместо него – героический подвиг аскетики и охранения устоев Православия от модернизма и Америки с Западом. О правильной катехизации, объяснении основ духовной жизни, о подчёркивании значения христианской нравственности пастыри нынешней Церкви пекутся, к сожалению, менее всего. Что же касается героизма интеллигенции – то уже нет той интеллигенции, о которой писал Булгаков; она была уничтожена вся, под корень; поэтому сравнения с интеллигенцией современной тут будут, на мой взгляд, некорректны.

2. Насколько воспринят современной Церковью опыт новомучеников? опыт массовых жертв? опыт людей, сохранявших внутреннюю свободу в ситуации несвободы внешней? Как можно стать достойными наследниками такого опыта?

Это очень тяжёлый вопрос. По моему сугубо личному ощущению, память новомучеников и жертв преступлений дьявольского советского режима просто предана. Россия живёт так, как будто их вовсе не было. Почитание новомучеников в Церкви очень поверхностно – ну сравним хотя бы с почитанием упоминаемой уже сегодня блаж. Матроны… На память невольно приходят евангельские слова: горе вам, что строите гробницы пророкам, которых избили отцы ваши: сим вы свидетельствуете о делах отцов ваших и соглашаетесь с ними, ибо они избили пророков, а вы строите им гробницы (Лк. 11, 47-48). Начать становиться наследниками опыта новомучеников нужно с восстановления прав христианской нравственности в церковной жизни и с того, чтобы быть честными перед самими собою.

3. В каких святых нуждается наше время?

Наше время нуждается в нас, живущих, чтобы мы были христианами, чтобы не только умершие и прославленные по итогам кропотливой работы о. Георгия Митрофанова отцы и матери наши, но и мы сами являли образ подлинной христианской святости.

Благодарю за внимание.

ДОПОЛНЕНИЕ

(из ответов на вопросы слушателей)

Доводя вопрос до некоторой остроты, можно сказать так: святость – это реализация (процесс реализации) элементарных христианских ценностей, которые в ходе истории стали и элементарными этическими требованиями. Под «элементарным» я понимаю здесь не «обеднённое» и «примитивное», а «фундаментальное», «основное». Возьмём очень характерный пример из жития преп. Феодосия Печерского. Как-то раз он поехал от князя в монастырь. Возница, юноша, не узнал игумена Печерского монастыря, и попросил его: поправь лошадьми, а я посплю. Феодосий тут же пересел на козлы, а мальчишка завалился спать. Когда же они прибыли в монастырь, и братия стала выказывать игумену обыкновенные почести, то возница очень испугался, но преподобный его ласково утешил. Итак: то, что он не наорал на мальчика, не надавал ему оплеух, визжа: да кто ты такой? да я игумен! я от князя еду!! выпороть!!! etc. (что очень легко себе представить в данной ситуации), – житием подаётся, как признак святости. Оставим в стороне сам факт представления церковной дидактикой элементарно нормального человеческого поведения за признак высокой святости – это интересная тема, но не будем расползаться. Спросим: такое вот отношение к ближнему преп. Феодосий стяжал в результате многолетнего и «экстраординарного» поста-бдения-молитвы? без этих инструментов такое поведение недоступно обычному, «ординарному» христианину? Конечно же, нет. Просто таково было фундаментальное устроение преп. Феодосия как личности и как христианина. И с этого начинается (а не этим венчается) христианская жизнь. Венчается она полнотой богообщения. Но очень важно – этика обогащается духовностью; этика открывает дверь духовности; христианская (а до неё – и общечеловеческая) нравственность – условие для богообщения. Но не стяжевается этика и духовность постом-бдением-молитвою. Пост-бдение-молитва эти вещи лишь охраняет, как забор или ограда, и то в меру индивидуальной (или даже и общественной) внешней и внутренней необходимости. Невозможно, не бывает так, чтобы человек был дерьмом – а потом побдел-помолился-попостился – раз – и Феодосий Печерский… Если говорить о подвиге, о том, что надо нудить себя и «пахать», то нудить надо себя на этику, при помощи, если надо, аскетики. И нельзя говорить, что на это «снизойдёт» духовность. Если духовности нет от начала (то есть – Христа, присущего сердцу, хотя бы в начатках), то её и не будет. Говорить о том, что духовность именно «стяжевается» – значит, ни во что вменять Таинства и всё устроение Церкви. Здесь – повторю, что уже написано в докладе – дело в степени и мере, а не в принципе. Духовность возрастает от усилий человека, но не приобретается ими. Её невозможно приобрести, нам Бог её дарит, и Церковь совершенно ясно исповедует, что дар сей даётся нам в Таинствах.

Я ещё раз подчёркиваю, что первую, подлинную святость от второй, идеологической (см. доклад) отличает именно христианская этика и «общераспространённость» на всех христиан. К сожалению, большинство православных выбирает «вторую святость» в качестве нормы и идеала. Оттого-то наша православная действительность в таком достаточно плачевном состоянии.

___________________

[1] См. у св. Тихона Задонского: «бывает, что люди за грех почитают то, в чём греха нет; напротив, за грех не вменяют того, в чём великий грех есть: добродетель называют пороком, порок добродетелью. Отсюду многие поставляют за грех касаться некоторых снедей, чего Бог не запретил; но поядают домы вдовиц, сирот и прочих беззаступных людей, что Бог с угрожением временныя и вечныя казни запретил». Соч., т. 2, стр. 10. М., 1889.

[2] «Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он в своем целом, по крайней мере, никогда не принимает и не захочет принять своего греха за правду… Грех есть дело преходящее, а Христос вечное. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, в Христовы минуты, он никогда в правде не ошибается. То именно и важно, во что народ верит, как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа – Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее и народное дело свое всегда по-христиански» (Ф.М.Достоевский, полн. собр. соч., изд. 6, т. XXI, 441). (Какой типичнейший образец того номинализма, того раздвоения, о котором я говорил! Народ ежедневно пакостится и грешит, но он христианский. Не это ли имел в виду прот. Александр Шмеман, говоря о «шизофрении в православии»? – И.П.) Интересно с этим пониманием души народной, которое Достоевский разделяет с крупнейшими русскими художниками и мыслителями, сопоставить интеллигентское воззрение, выраженное в… письме Белинского: «Приглядитесь попристальнее и вы увидите, что это по натуре глубоко-атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности (sic)…» (Письмо к Гоголю, стр. 14).